Лазалки - Улья Нова

Мы вместе смахнули с крышки капроновую вуаль пыли с вплетенными в нее жучками, рассыпающимися от одного прикосновения мотыльками, сором, молью. Большими пальцами с плоскими, мутными ногтями, похожими на часовые стекла, не совсем уверенный, как это правильно делается, ты отодвинул два почерневших рычажка. Раздался скрежет заржавевших, застывших пружин, замки щелкнули, автоматически раскрылись, крышка медленно и торжественно откинулась. Внутри твой военный чемодан, деда, был оклеен желтенькими обоями с синими пунктирами и штрихами. Это придавало ему сходство с комнаткой коммуналки, с крошечным закутком казармы, с ночлежками перевалочных пунктов, со всеми комнатами общежитий, в которых ты забывался на скрипучих железных кроватях, ни на секунду не выпуская далекие, приближающиеся, совсем близкие тревожные отзвуки войны. Все твое неуловимое, ускользающее прошлое умещалось в чемодане, аккуратно разложенное по пакетам из тусклого толстого целлофана. Множество маленьких сверточков, без надписей, без дат. И не было ни намека, ни подсказки, что означают, с чем связаны, в какой день отсылают все эти вещи, значащие когда-то много, а теперь не напоминавшие больше ни о чем. Из пакетов торчали оборванные ниточки, шнурки, тесемки и ремешки, которые совсем недавно вели к твоим ускользающим дням, к песням, к каким-то важным словам. Красные капсулы сделали свое дело, твоя память сдалась, из-за этого неуловимое, ускользающее прошлое превратилось в вязаные безрукавки, в пожелтевшую рубашку из прозрачного шелка, в несколько запонок, потерявших пары, в выцветшие, мятые брюки-галифе, в железные пуговицы со звездочками, в синее шифоновое платье, свернутый змеей поясок, самодельные кружева. Среди этих пакетов и сверточков, перетянутых мятыми голубыми ленточками, перевязанных резинками и половинками молний, невозможно было снова уловить те главные слова, которые ты кричал кавалеристам, те по-настоящему важные дни, в которых ты был собой, настоящим и молодым.

Из чемодана пахло крахмалом, сушеными букетами зверобоя, пожелтевшей бумагой, осколками патефонных пластинок, свалявшейся шерстью. Запах больше не был прежним, он рассыпался, уснул, никуда не вел, ни о чем не рассказывал. Из-за этого ты заволновался, деда, твое сердце запнулось и всхлипнуло. Тогда мне пришлось снова сказать, громко и убедительно, как будто у меня на руке компас: «Ничего, я помню. Слушай! Ты как-то рассказывал, что этот чемодан был твоим домом. Он был шкафом, в котором умещались твои вещи: сапоги, плащ-палатка, запасные портянки, еще одна гимнастерка, фляжка. Иногда чемодан был трельяжем. Положив на откинутую крышку тусклое зеркальце, наклоняясь, щурясь в него, ты тщательно срезал сверкающим лезвием опасной бритвы мыльную пену со щек и подбородка. А перед тем памятным вечером, приглашенный к Буденному петь, – расправлял ворот шелковой рубашки, застегивал бордовые запонки с лирами на манжетах. Иногда чемодан вдруг превращался в стол, на котором разворачивали карту. Разместив на нем рацию, радист выстукивал сообщение азбукой Морзе в штаб. В другие дни чемодан служил обеденным столом. На нем в Новый год делали военный деликатес: горбушку черного хлеба, облитую подсолнечным маслом и осыпанную солью. Иногда на чемодане, коротая вечер, резались в подкидного. А за полночь, разлив спирт по кружкам, не чокаясь, залпом поминали товарищей. Однажды чемодан был кроватью, на ней ты, деда, свернувшись без сна, ждал команды „подъем!“. Потом чемодан становился банкетным столом, за которым, расстелив вышитое полотенце, отмечали начало победы, первые успехи в боях. А однажды тебе пришлось перебрать и аккуратно сложить вещи. Немного потеснить плащпалатку, сдвинуть вбок гимнастерку и рубашки. Потому что в твоей жизни появилась девушка, медсестра из госпиталя, считавшая в приемной твой пульс. Ты подарил ей маленькие позолоченные часики на тонком кожаном ремешке. И очень скоро чемодан вместил в себя ее жизнь: платье из темно-синего шифона, которое она надела на ваше первое свидание, ее пальто, две пары чулок, мятые лаковые туфли, в которых она была, когда вы расписались, ее валенки с кожаными заплатками на пятках, серую пушистую шаль. А еще походный бикс с бинтами, ампулами и шприцами».

Я вытряхнула из пакета пожелтевшую шелковую рубашку. Она оказалась прохладной, струилась, выскальзывала из рук, с ней играл ветер. Я была уверена: рубашка не выдержит, намекнет, шепнет хоть что-нибудь. Но она упрямо молчала. Тогда я изо всех сил встряхнула перед окном шуршащее, мятое платье из темно-синего шифона, надеясь, что горьковатый дух уснувшего времени выветрится и неуловимое, ускользающее прошлое вернется. Я рылась в чемодане, вытряхивая из пакетов уже больше ничьи, онемевшие безрукавки, забытые шерстяные сарафаны, считавшиеся потерянными пиджаки. По комнате пополз запах пожелтевшей бумаги, распавшихся в пыль бабочек, ссохшихся лаковых босоножек. Я перемешивала упрямые вещи в бестолковый, пестрый ворох хлама, больше не способного рассказать об ускользающих днях, бессильного обмануть красные капсулы и приостановить вальс забвения. Из маленького пакетика высыпались и раскатились по полу запонки, кнопки и ржавые пуговицы со звездочками, срезанные с гимнастерки. Вдруг брови деда нахмурились, мутные, растерянные глаза сосредоточенно сверкнули, он прищурился и тихо пробормотал: «Погодика. Погоди!»

Дед встал на колено, кряхтя подобрал что-то под тахтой, принялся суетливо разыскивать очечник, от волнения забыв, куда его обычно кладет. Он подошел к окну, отодвинул штору, зажмурился от яркого света – после дождя из низких облаков показалось солнце. Поспешно нацепив очки, придерживая их за стекло, дед рассматривал какую-то ржавую пуговицу, крутил ее, поднося совсем близко к глазам. И бормотал: «Погоди-ка. Иди-ка скорее сюда».

Он вытянул руку и показал мне мятый, бурый от ржавчины кусок железа на фоне осыпанного каплями стекла, на фоне лужайки с лазалками и каруселью, с которых свисали, сверкая, ледяные капли. На фоне аллеи в дальнем дворе и дорожки, по которой медленно брели тетушки в кофтах птиц гнева, – дед сжимал между указательным и большим пальцами бесформенную железку, трясясь от волнения, от восторга, от нетерпения. «Что это?» – «Однажды, рано утром, я летел на лошади сквозь дым. Иногда я оборачивался и видел, как они скачут за мной, пригнувшись к шеям коней. Все были в сборе. Все были еще живы. Мой эскадрон. Я чувствовал на себе их внимательные взгляды, слышал ржание лошадей. Я ощущал разгоряченные, резкие вдохи и выдохи, от которых в морозном воздухе вился сиреневый пар. Мы неслись по полю, решительно и яростно. Я громко кричал: „Вперед! В атаку!“ Тогда, потеряв страх, безумно, очертя голову, слившись в одно огромное непобедимое существо, мы все вместе летели навстречу врагу, чтобы изрубить его саблями, ослепить блеском глаз, затоптать, запугать нашим гневом, сломить верой в победу. Но потом меня прожгло и разодрало в клочья. Невыносимая боль неожиданно вспыхнула, стремительно растеклась и заслонила собой все вокруг. А во всем была виновата эта пустяковина. Однажды она летела мне навстречу сквозь дым, слепо и зло. Она продырявила бурку, впилась до кости в бедро, наполнила меня болью. Лошадь тоже была ранена, земля завалилась набок, мы лежали, задыхаясь от боли, захлебываясь слюной и кровью. Потом, совсем рядом, в двух шагах, разорвался снаряд и все звуки заслонились серой ватой, сменились тишиной. Понимаешь, эта пустяковина, дура-пуля вырвала меня из дыма, исключила из боя, отставила из командиров, забрала из эскадрона, разлучила с кавалерией, отняла у войны. Из-за нее я мгновенно превратился в раненого, контуженого человека, оглох, утратил голос, попал в госпиталь, не дошел до Берлина, не участвовал в параде Победы. Но выходит, благодаря этой слепой и безжалостной пустяковине мы встретились с твоей бабушкой в тот день, в приемной госпиталя. Вокруг бегали люди в белых халатах, в накинутых на плечи кителях. Нельзя было терять ни минуты, все спешили, куда-то неслись. Пахло карболкой, микстурой, кипятящимися в биксе железными иглами. А мы сразу, с первого взгляда, узнали друг друга, нашли и полюбили в неразберихе войны. Благодаря этой жестокой дуре-пуле. Выходит, именно благодаря ей».

Дед положил мне на ладонь ржавый кусок железа. Я сжала его в кулак, чтобы почувствовать холод беспомощного металла, стараясь представить жужжание и свист жала, слепо летящего сквозь дым. Я закрыла глаза, чтобы распробовать вес маленькой, заржавевшей частички войны, кислинку и немоту одной несостоявшейся смерти, бессилие ангела боли перед решительным, яростным рывком кавалерии сквозь дым. И победу, которая обязательно, совсем скоро случится вопреки этой пустяковине, слепой и безжалостной пуле, сплюснутой в мятый, изломанный, потерявший смысл кусок железа. Я зажмурилась еще сильнее, чтобы понять, что жало, летящее сквозь дым, несостоявшаяся смерть и невыносимая, рвущая в клочья боль сломались, лишились смысла, стали хламом и больше никогда не превратятся обратно, в прежние. Тем временем дед бережно встряхивал, сворачивал и раскладывал свое неуловимое, ускользающее прошлое в пакеты из тусклого целлофана. И аккуратно прятал свертки обратно в маленькую тесную комнатку общежития, в оклеенный желтенькими обоями военный чемодан, до следующего раза.