О чем молчит лед - Райдо Витич

И в губы впился, взял в крови, как не отталкивала, не билась. Сколь мучил ее — не помнила, видела только как одна за другой без кожи девы на пол падали. Обезумела, вывернулась чудом из лап Шаха, вон ринулась обеспамятав. Тот за ней — в снег сшиб и ну изгаляться, урчать, кусать, брать пока не обессилила. Лежала в небо глядя и ничего не чувствовала. На одно надеялась — умерла.

— Вот такая ты мне по нраву, — улыбнулся ей Шахшиман, лицо снегом оттер. — Послушная, моя. Еще хоть слово поперек скажешь, хоть тенью супротив встанешь — детей ваших арьих братьям отдам, потешатся.

— Не надо, — заплакала.

— То-то, — хватку ослабил. Поднялся и ее поднял, к клети выставил испятнанную. — Зри Мал — была вашей кнеженка да моей стала! Так Мадуса? — спросил с оскалом.

— Так, — выдохнула боясь поперек молвить.

— Громче, Мадуса!

— Так!

— Люб я тебе?

Зажмурилась дева, горько-то как! А делать нечего:

— Люб.

— Добро, Мадуса.

И в чистый снег толкнул:

— Оттирайся от падали, царица. Считай кровь родичей нас крепче крепкого свила. Мал урок будет — бочку крови арьей при тебе наполню да в ней с головой искупаю, напою досыта!

Дуса сжалась, головой замотала.

Наг глянул сверху и пошел к терему:

— Не мешкай, жду тебя! — кинул через плечо.

Девушка кровь снегом оттирала с тела и плакала, боясь в сторону глянуть. Стыд и горе маяли, вина да безысходность полной мерой укрыли, камнем на сердце пали.

— Дуса? — шепот проник. Покосилась — Мал зовет. Всхлипнула, подползла дичась, прикрываясь.

— Не плачь кнеженка. Больно смотреть как пятнает аспид тебя. Да больнее сломленной зрить тебя. Не сдавайся, Дуса.

— Сил нет, пьет он их, — всхлипнула, в пустоту глядя и ее только зря.

— Борись! Сильна ты дочь Рана и Геи, о том помнить и должна. Вольная ты, не навья — арья! Мать твоя в то верит, кнеж, род. Вено они от поганого не приняли, хоть и душа вывернулась за меру такую. Головами благодарил!

Дуса вскинулась, глаза как ночь темны стали, огромны.

— Хитер он. Поет сладко да стелет жестко.

— Что же это?…

— Навь, тебе ли не знать. Люд для него что тля, мир, что болотце. Не гнись, Дуса, крепись. Вызволим срок дай.

— Тебе б вызволиться. Глянь что творится: уму не постижимо.

— Иного не ждали. Навь на скверну и лихо горазда. А и хитра, тому мы пока не обучены. Мы ж за ним кинулись, пятеро нас было. Так меня в полон, остальных под сруб и головы в креипище. Но стоит род, цел!

— Врата?

— Не добраться. Кругом наги стоят. Выйти — хана.

— Зачем же вышли?

— За тобой.

И тут вина ее!

— И-Ван?

— Цел. По сю пору отлеживается после нага. Про тебя прослышал — встал, на силу удержали, чтоб не шел. Мы купол поставили — не подступить теперь нагу. Одно худо — голод идет. Немного и с нами станет. Да то не кручина. Решится. Дивьи помочь обещались. С нами в крепище обитают, куда им? Округ навьи лютуют, шибче чем в Ма-Ринном гнезде мерзости творят. Крепись! — и замер за спину ей глянув, побелел. — Уходи.

Дуса испуганно дернулась — поздно. Шахшиман ее тело оплел, прижал к себе и на Мала уставился:

— Вот как жен мужа уважила, вот как урок приняла, почтение воле его выказала? Баите здеся? А я в тереме жду, — зашипел протяжно, спокойно но холодно. Дусу в дрожь кинуло, забило от страха. — Ну, ну, — огладил, зажал. — Байте дале, я не в обиде. Все едино моя ты, Мадуса, али запамятовала? — взял ее к клети прижав, грудь свив руками. — Байте, не мешаете. Чего ж вы, голубки, молкните? Ну? — стиснул так, что Дуса взвыла, заскулила. — От то разговор. Родович тебе выше мужа встал? А кто тебя поперечную ласками тешит, кто тебя величает, голубит? Чья воля над тобой? Кому тело твое, душа отданы? Чья ты до донышка? Моя! Моя! Зришь ли ранний сын, чья кнеженка?

— Своя она, сколь не похабь! — зубы стиснув, выдавил Мал. А пальцы что в цепь короткую впились, побелели. Тошно соколу от непотребства, что на глазах его твориться, а он сделать ничего не может.

— Ослеп знать? Не я ли беру ее, не меня ли принимает? Чья ты Мадуса? — за лицо схватил, к себе повернул. — Молви родичу: кто муж тебе, кто хозяин, кто тебя голубит? — оскалился, шипя.

«Своя», — зажмурилась от лиха и бесчестия, а выдохнула:

— Твоя.

— Громче, Мадуса!

— Твоя!

— Нету боле кнеженки ранней, дщери арьей, навья царица есть, подруга моя, — уставился на Мала. — С тобой болтает, а моей воле покоряется, с тобой шепчется, подо мной вьется. В чреве своем моих детей носить будет, навьих, — на живот руку положил, в себя втиснул, грудь сжал. — Нагов от меня родит, молоком своим вскормит. Не старайся, Мал, не ваша она и боле вашей не стать ей. Ай, хороша она, Мал, ай, добрую деву Ма-Гея мне отдала, — в шею Дусе впился, смял, стиснул до боли, испятнал, живого места не оставляя. Развернул к себе оквелевшую, в губы впился и опять на Мала воззрился. — Хорошшшааа. Благодарить забаву надобно, так, ран? Что ж, как вы щедро меня надели так и в щедрости не уступлю, одарю за Мадусу. Может и словом перекинуться с ней разрешу, — засмеялся.

Подхватил девушку и в терем потащил.

Глава 11

Шахшиман клады кадов рассматривал, перебирал каменья оценивая, пока Дусу наряжали, волос чесали. Кады черны лицом были, не по нраву им со своим расставаться, да супротив Шаха не пойдешь — терпели.

Дуса же ни мертва ни жива была, чуяла изворот какой, каверзу навью, задумку черную. Страх в душе с виной свыкался, гнева, сил, желаний лишая. Пусто да тяжко девушки, сманил наг ее как паук муху, опутал не чарами своими так родом. Встань теперь поперек, слово молви, подмогни хоть крошкой — ему ответ держать, а ей зри как губят неповинных.

Шах камненья отобрал, жестом приказал в суму ссыпать:

— Того довольно, — на рабынь уставился. Скользнул к ним, одной живот огладил, другой и на Дусу смотрит. — Шибче убирайте, желаю чтоб сверкала моя царица.

Тяжелы убранства, до земли тянут — куда боле каменьев вздевать?

Да приказано — сделано. Голову от обода с подвесками склонило от тяжести, а вышло будто поклон нагу положила. Тому в радость. За подбородок взял, приподнял, оглядел бледное лицо:

— Молчишь? Покладиста стала? А и я в ответ яриться не стану — отпущу Мала.

Дуса взгляд недоверчивый вскинула. Усмехнулся змей:

— Знать того хотела? Не против — пускай гуляет. Не тот мне зверь надобен, что в силки ненароком попал. Возвернется, обскажет как ты здесь обласкана, мужем привечена. Пусть дивятся твои родичи. А и самоцветья дам — пущай знают щедрость мою. Не за рабыню плачу, за подругу любезную.

Ох, рез бы, да в сердце черное всадить!