Артемий Волынский - Игорь Курукин

Дальнейшие переговоры показали, что готовность противника заключить мир являлась показной — он не желал отдать России не только Крым и Тамань, но и Очаков, а австрийцам — вообще ничего: «Пока все турки не пропадут и Порта не исчезнет, они ни четверти аршина земли им уступить не хотят». Шафиров и Волынский вынуждены были сделать неутешительный вывод: «Из всех поступков турок ничего другого признать не можем, как что они у нас выведать хотят, чтобы мы им нагло открылись, а потом бы ваше величество с римским цесарем поссорить, ибо сначала и им (австрийцам. — И. К.) те же попытки чинили чрез молдавского князя Гику. Турки всячески простираются между нами холодность положить, в чем их весь авантаж состоит».

Остерман в столице еще надеялся на успешный исход, считал сепаратный мир «на полезных нам кондициях» возможным; не желал, как и послы, «вовсе разорвать, как турки о том внушают», союз с Австрией, но лишь стремился «заключением своего мира привесть союзника к умеренным кондициям». Однако дипломатическое искусство послов оказалось недостаточным, чтобы преодолеть амбиции союзника. Турки же успешно «проволокли» время, пока ситуация на фронтах не изменилась для них к лучшему — русские ушли из Крыма, австрийцы потеряли занятую ими крепость Ниш в Сербии, но их послы на переговорах требовали отдать ее обратно. Император Карл VI только в конце августа согласился умерить притязания — но было уже поздно. Теперь реис-эфенди был согласен отдать России только Азов, и то при условии разрушения укреплений. 20 сентября на встрече с турецким переводчиком Волынский категорически отказался от таких условий, пригрозив: «Ежели турки недовольны нашими умеренными требованиями, то мы будем далее войну продолжать. Но ежели пламень расширится, то, может быть, как он уповает на Бога, в будущую кампанию и сверх Очакова что турки потеряют; тогда им труднее и договоры быть могут»{266}.

На этом переговоры закончились. 4 октября турецкие уполномоченные покинули лагерь. Волынский и его товарищи дождались присланных за ними подвод и 25-го под конвоем 150 драгун двинулись в обратный путь на Киев.

Дела домашние

Артемий Петрович женился довольно поздно, в 33 года. Его супруга Александра Львовна (сам он называл ее в письмах Анетой) родила ему дочерей Анну (июль 1723 года), Марию (март 1725-го) и сына Петра (ноябрь 1727-го). Вместе с ними в семье воспитывалась маленькая Елена — дочь покойного родственника, морского офицера Василия Ивановича Волынского. Любимая жена скончалась в тяжелом для Волынского 1730 году; новой хозяйки он не завел, и забота о детях лежала на его плечах. Встречающиеся в некоторых изданиях сведения о втором браке министра на сестре его «конфидента» архитектора Петра Еропкина не соответствуют действительности{267}. Сам Еропкин на допросе показывал, что это Волынский «сватал за него родственницу свою, вскоре умершую». Сестры архитектора были замужем: Анна — за его коллегой Т.Н. Усовым, Софья — за капитаном А.А. Черкасским{268}. Светские сплетники не раз «женили» Артемия Петровича, и ему не раз приходилось оправдываться — например, докладывать Бирону, что слухи о его сватовстве к падчерице Матюшкина ложны{269}.

Вечно занятый государственными делами, вынужденный постоянно и надолго отлучаться из дома, Волынский старался окружить своих детей заботой. Из Немирова в Москву летели его письма. «Анютушка, сердце мое; Еленушка, друг мой; Машенька, свет мой; Петрушенька, радость моя! — писал он им из походной палатки 19 сентября 1737 года. — Здравствуйте, и буди на вас милость и благословение Божие». Отец был сильно обеспокоен нездоровьем старшей дочери: «…видя, что ты, сердце мое Аннушка, с трудом могла имя свое подписать; из того могу признать, что ты, не хотя меня печалить, пишешь, будто только от кашля у тебя голова болит; однако ж разумею, какую жестокую у тебя болезнь и о том зело печалюсь, ибо я здоровье ваше и жизнь равно с моею почитаю, и сие пишу — не меньше чернил проливаю мои слезы».

Волынский волновался и за безопасность детей — только что страшный московский пожар оставил без крова десятки тысяч людей. Поэтому Артемий Петрович приказывал слугам: «…чтоб у детей моих в прихожей сидели вдовы по ночам, переменяясь по часам. А именно Степанова, Никитишна, Кирилловна и ныне принятая вдова Афимья Вербитская».

Не успела Анна порадовать отца своим «писанием», как приключилась новая напасть. «Печально мне, что брат ваш ко мне ниже имя свое мог написать; потому сумневаюсь, жив ли он, а что… ко мне пишут об нем, я не весьма верю и думаю, что они то пишут, что ему легче от болезни — не хотят меня опечалить, ибо когда бродить начал, как бы не мог имени своего подписать?» — высказывал он подозрения в следующем письме от 25 сентября.

«Петрушенька, друг мой! — обращался Артемий Петрович к единственному сыну — Я не малую печаль имею о твоей болезни и не знаю, жив ли ты, понеже не только от тебя писем целых, ни подписки руки твоей нет; потому зело мне сумнительно. Того ради Бога для отпиши или вели ко мне написать, а сам подпиши, каков ты, и подлинно ль тебе легче от твоей болезни. Благодари от меня, друг мой, государя моего Лаврентья Лаврентьевича за все его ко мне толь многие показанные милости, которые я ему до смерти моей заслужить не могу». Из последних строк следует, что Волынский поручил заботы о здоровье сына бывшему лейб-медику Петра I и первому президенту Академии наук Лаврентию Блюментросту, после отставки занимавшемуся в Москве врачебной практикой.

Переживая за родных, Волынский пошел на хитрость — не имея возможности часто получать письма из дома с гонцами Коллегии иностранных дел, распорядился, чтобы подчиненные «по вся недели под протекстом о конченых делах репортов» присылали к нему курьеров на почтовых подводах. Сам же успокаивал домашних: «…я не только здоров, но уже и толст, и многое платье мне узко.<…> А я ныне, слава Богу, в совершенном своем здоровье, так что, прощаяся на разъезде с здешними господами польскими, и они у меня, и я у них попили нарочито дни с четыре; потому можете, любезные дети, уверены быть, что я конечно здоров, понеже больному нельзя пить, а я ж и здоровый, ведаете ж, что не охотник; однако ж за любовь их, что ко мне все особливо ласковы были, принужден был; что вам объявя, предаю вас отеческой истинной, всегда непременной любви».

Артемия Петровича интересовало не только здоровье детей, но и их успехи в науках; краткие упоминания в его письмах позволяют сказать, что отец считал необходимым обучать их арифметике и геометрии (чем занимался геодезист Андрей Сипягин), Анну же он просил заниматься рисованием, покупал для нее карандаши и краски. В 1740 году в его петербургском доме находился в качестве учителя выписанный из Штутгарта студент Иоганн Теофилус Сейгер; к его счастью, у Тайной канцелярии «дела» к нему не оказалось{270}.