Женщины для вдохновенья (новеллы) - Елена Арсеньева

Ивана же Сергеевича мало заботили переживания матери. Он был неистово влюблен, он был любим, а в придачу Судьба одарила его удачей творческой: рассказ «Хорь и Калиныч» (который позднее войдет в «Записки охотника») имел огромный успех в Петербурге. И все же ему пришлось ненадолго вернуться: мать перестала посылать деньги. Состоялся тяжкий разговор — Варвара Петровна предъявила ультиматум: или он остается, или уезжает, но тогда пусть живет, как хочет, без ее поддержки. По сути, дело обстояло так: я — или она, мать — или «проклятая цыганка».

Иван Сергеевич в тот раз ничего не ответил. Он уехал из Спасского в Петербург, откуда написал Полине:

«…Чтобы покончить с моей особой, сообщаю, что все это время я провел как настоящий сельский житель и что в остальном я все тот же, ибо, к моему счастью или несчастью, я не умею меняться.

На другой день по приезде в Петербург я пошел в Итальянскую оперу… Когда я вошел в театр, у меня болезненно сжалось сердце — вы легко можете представить, почему.

В настоящее время я много работаю и почти никого не вижу. У меня три большие комнаты, где я живу с моими книгами, которые мне наконец удалось собрать отовсюду, — моими надеждами и моими воспоминаниями.

До свидания в один прекрасный день; ах, уж конечно, он будет прекрасен, этот день…»

Друзья уговаривали его пожить в России, но сердце-то рвалось прочь, оно не могло жить без Полины, поэтому Тургенев объявил матери о своем намерении уехать и жить пока за границей.

Итак, он сделал свой выбор.

Варвара Петровна и глазом не моргнула. Глядя на сына с неподвижным лицом, она сказала:

— Уедешь, Иван, — не получишь от меня больше ни копейки. С голоду умирать будешь — не дам ничего, покуда не воротишься и не станешь жить при мне.

Иван Сергеевич был сыном своей матери — в лице его тоже ничего не дрогнуло.

— Ну, быть по сему, — сказал он покладисто и вышел вон, бросив через плечо небрежно: — Прощайте, матушка.

Это была первая жертва, которую Иван Сергеевич Тургенев принес в жертву своей любви.

Итак, про?клятый сын уехал в Париж — к про?клятой цыганке.

Тургенев тогда не слишком-то представлял, что его ждет… В жизни не испытывал он нужды в деньгах, даже не представлял, что это такое! И это была серьезная проверка для их с Полиной чувств.

Первым побуждением Луи Виардо было указать на дверь русскому поклоннику, совершенно не оправдавшему возложенных на него надежд, однако Полина воспротивилась: Тургенев останется у них в Куртавнеле. Она не укажет ему на дверь. Она не расстанется с ним.

Луи встревожился. Его так и подмывало предъявить ультиматум жене, которая сошла с ума… Урезонить ее удалось, только напомнив о контрактах, заключенных с оперными театрами европейских столиц. Но и то — урезонить лишь для определенной цели. Ехать на гастроли Полина, конечно, согласилась — а куда деваться? заработанные в России деньги скоро иссякнут! — однако бывший русский богач останется ждать ее в Париже или Куртавнеле, это уж как ему захочется. И все. Баста! Говорить больше не о чем.

По мнению Луи, говорить было о чем… однако он благоразумно воздержался от дальнейших споров и отбыл с Полиной в Берлин, надеясь на всемогущее время.

К сожалению — или к счастью, — однако время оказалось не на его стороне…

Накануне этой поездки, повинуясь заботе о своем драгоценном здоровье, Луи отправился спать пораньше. Иван Сергеевич сидел в амбразуре окна одной из башен, глядя на гаснущий закат. Вдруг позади послышался шелест платья, на плечи легли легкие руки. Силясь овладеть собой, он сначала поцеловал мягкие ладони, тонкие пальцы… потом вдруг резко вскочил, прижал к себе молодую женщину… она едва доставала ему до плеча своей гладко причесанной черноволосой головой…

Стемнело… Рассвело…

Она уехала.

«Париж, 19 октября 1847 г.

Итак, вы в самой глубине Германии! Надо надеяться, что эти добрые бюргеры сумеют заслужить свое счастье. Не вчера ли мы еще были в Куртавнеле? Время всегда быстро проходит, будь оно наполнено или пусто, но приходит оно медленно… как звон колокольчика русской тройки».

«Париж, 14 декабря 1847 г.

Браво, сударыня, браво!.. Еще одна большая победа! Вы совершили ее в Дрездене и Гамбурге, а затем вы, подобно Цезарю, отправитесь на завоевание Великобритании…

Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии, они являлись целыми дюжинами. Я чувствовал себя, как бедняк-трактирщик в маленьком городке, на которого вдруг наваливается целая лавина гостей; он наконец теряет голову и не знает, куда размещать своих постояльцев…

Издатели моего журнала, наверно, вытаращат глаза, получив один за другим объемистые пакеты… Что за прекрасная вещь — труд!

…Помните тот день, когда мы глядели на ясное небо сквозь золотую листву осин?..»

«Париж, 1 мая 1848 г.

Я провел более четырех часов в лесах — печальный, растроганный, внимательный, поглощающий и поглощенный. Странное впечатление производит природа на человека, когда он один… В глубине этого впечатления есть ощущение горечи, свежей, как благоухание полей, полной меланхолии, ясной, как пение птиц. Вы понимаете, что я хочу сказать. Вы понимаете меня гораздо лучше, чем я сам себя понимаю.

…Теперь же протяните мне ваши милые и дорогие руки, чтобы я мог сжимать их и долго-долго целовать. В особенности — правую, ведь ею вы пишете? Все, что думают, говорят и ощущают хорошего, думаю, говорю и ощущаю ныне я. Будьте же счастливы, самое лучшее, любимое существо».

Полина ездит по Европе — работает. Тургенев заперт безденежьем в Куртавнеле — Париж ему уже не по карману. Что же это за замок, который сыграл такую большую роль в его личной судьбе, в его литературной судьбе, в судьбе русской литературы?

Афанасий Фет так рисовал его в своих воспоминаниях:

«Пепельно-серый дом или, вернее, замок с большими окнами, старой, местами мхом поросшей кровлей, глядел на меня с тем сурово-насмешливым выражением старика, свойственным всем зданиям, на которых не сгладилась средневековая физиономия, — с выражением, явно говорящим: эх, вы, молодежь! Вам бы все покрасивее да полегче, а по-нашему попрочнее да потеплее. У вас стенки в два кирпичика, а у нас в два аршина. Посмотрите, какими канавами мы себя окапываем; коли ты из наших, опустим подъемный мост, и милости просим, а то походи около каменного рва да с тем и ступай…

Кроме цветов, пестревших по клумбам вдоль фасада, под окнами выставлены из оранжерей цветы и деревья стран более благосклонных. В зеленую воду рва ветерок ронял беспрестанно листы тополей и акаций, позлащенные дыханием осени. Легкие, очевидно, в позднейшие времена через него переброшенные мостики вели под своды дерев парка. Тишина, не возмущаемая ничем».