Временщики и фаворитки - Кондратий Биркин

Дэвисон, взяв роковую бумагу, пошел к выходу, королева, смеясь, его остановила.

– Знаешь, что я думаю? – сказала она. – Старик Уолсин-гэм болен; что, как, увидя приговор, он умрет с горя? Ты, пожалуйста, приготовь его к этому страшному известию.

Чтобы читателю понятна была вся соль этой милой шутки, мы должны сказать, что канцлер Уолсингэм был заклятым врагом Марии Стюарт.

Часу в десятом вечера, когда Мария готовилась лечь в постель, прислужницы доложили ей о приходе графа Кента и королевских комиссаров. Одевшись наскоро, узница вышла к ним.

– Приговор ваш утвержден, – объявил ей граф Кент самым спокойным голосом. – Завтра он будет исполнен. Приготовьтесь к смерти.

– Слава Богу! – воскликнула Мария с неподдельной радостью. – Наконец-то я буду спокойна и вполне счастлива.

– Можете утешаться и той мыслью, – заметил граф Кент, – что ваша смерть послужит залогом спокойствия двух государств и водворения истинной религии в Великобритании!

– Да, мысль утешительная, – в раздумье повторила Мария. – Не как преступница, но как мученица сложу я мою голову на плаху за веру моих отцов.

Комиссары, сопровождаемые Паулетом, удалились, и едва замкнулась за ними дверь, как страшные рыдания огласили комнату Марии. Бывшие при ней прислужницы, ее фрейлины, четыре Марии, упав к ее ногам, покрывали их слезами и поцелуями.

– О чем вы плачете? – твердо произнесла Мария. – Радуйтесь со мной вместе окончанию моих страданий здесь и началу бесконечного блаженства там.

Она удалилась в свою молельню, где провела два часа и откуда вышла видимо усталая и ослабевшая. «При слабости тела, когда оно удручено, – заметила она присутствовавшим, – ослабевает и дух. Бессонница может окончательно изнурить меня, отдых необходим; но прежде дайте мне чего-нибудь закусить!»

Узнице подали немного жаркого, приправленного вином, и, покушав с обычным аппетитом, она легла на постель и погрузилась в непродолжительный, но крепкий сон, во все продолжение которого ее приближенные молились, заглушая рыдания, чтобы ими не потревожить последнего сна их королевы. Зимняя ночь долга; она кажется еще длиннее во время бессонницы беспричинной или насильственной у одра больного… Между тем подруги Марии молили Бога о продлении ночи, вопреки законам природы, друзей королевы ужасала мысль, что с каждой секундой она теперь, покуда еще полная жизни, приближается к гробу, в который будет положена не сраженная недугом по воле Божией, но обезглавленная, убитая по злобе людской, по прихоти женской.

Немедленно по своем пробуждении Мария написала письма к Генриху III и к недостойному своему сыну. В первом она, благодаря короля за его защиту и участие, просила его не оставить своими милостями ее верных друзей и прислужниц, разделявших с нею заточение. Окончив письма, Мария занялась приготовлением одежды и уборов для утра, приказала достать из шкафа черное бархатное платье, длинный белый вуаль и головную гребенку в виде короны. Она осматривала все эти вещи с таким спокойствием, как будто дело шло о поездке во дворец, на праздник.

Ночное небо из непроглядно-темного заметно становилось серым; холодное, пасмурное утро 18 февраля 1587 года безжалостно заглянуло в окна темницы, которой было суждено через два часа опустеть, как клетке, из которой птичка упорхнула на волю, или, лучше сказать, истерзана кошкой. Мария Стюарт в это время взяла со своих тезок клятву, что они немедленно после ее казни уедут во Францию.

– Там поплачут обо мне, – сказала она слегка изменившимся голосом, – поплачут, когда душа моя будет уже блаженствовать!

В молельне королевы на аналое стояло распятие слоновой кости, лежали ее четки, молитвенник и священная oблата (hostia), присланная Марии папой Пием V несколько лет тому назад, которую она сохраняла именно для смертного своего часа. Мысленно исповедуя свои грехи пред изображением распятого Спасителя, Мария приобщилась этой облатой святых его тайн…

В самую эту великую минуту стук в дверь и скрежет отодвигаемых засовов возвестили присутствовавшим о приходе новых посетителей, на этот раз за жертвой, обреченной на плаху. Фрейлины и прислужницы Марии растерялись и упали духом до такой степени, что не могли решиться впустить стучавшихся у дверей комиссаров;[70] Мария отворила им сама. На этот раз комиссаров было более, нежели несколько часов тому назад. Кроме Паулета и графа Кента между ними был англиканский пастор Флетчер.

– Могут ли мои фрейлины и прислужницы сопровождать меня до… – Она приостановилась. – Туда, куда вы меня поведете? – спросила Мария графа Кента.

– Я бы не советовал вам брать их с собой, – отвечал тот. – Их слезы и стенания расстроят вас.

– Даю вам слово за добрых подруг моих, что они не будут плакать и, искренне жалея меня, не захотят меня расстраивать.

– С этим условием пускай идут!

– Благодарю вас за себя и за них, – ласково сказала Мария. – Теперь позвольте мне собраться…

Она взяла распятие и молитвенник. Граф Кент с ядовитой усмешкой произнес при этом:

– Идолопоклонница!

Ответив ему величественным взглядом и вытянувшись во весь рост, Мария почти грозно сказала:

– Прошу не забывать, граф, что вы говорите с бывшей королевой Франции и Шотландии, внучкой вашего короля Генриха VII и двоюродной сестрой королевы Елизаветы. Где католический духовник, о котором я просила?

– Вы можете обойтись без него, – отозвался Кент.

– Я здесь, – вмешался Флетчер. – Мои молитвы могут точно так же…

Мария даже не взглянула на него и сама сделала первый шаг к выходу. Шествие тронулось; за королевой следовали комиссары и Паулет, а за ними уже фрейлины и прислужницы. Было тут еще одно живое существо, тщетно порывавшееся за королевой, – существо, в котором чувств и жалости было несравненно более, нежели в Елизавете, ее комиссарах и во всех именитых членах парламента… То была комнатная собачка Марии Стюарт, оставленная за дверьми каземата. Ее жалобный лай и вой несколько времени провожали Марию, покуда она по коридору не дошла до спуска с лестницы, ведшей в нижний этаж темницы. На площадке, истерически рыдая и ломая руки, стоял дряхлый старик Андре Мельвиль. Не имея сил выговорить слова, он почти без памяти опустился на колени перед королевой.

– И ты здесь, мой старый друг? – сказала она, силясь поднять его. – Рада тебя видеть и попрошу сослужить последнюю службу. Подай мне свою руку и помоги спуститься с лестницы.[71]

Поддерживаемая Мельвилем, Мария Стюарт вошла в обширную, на сводах, залу, в которую набралось человек около трехсот зрителей, представителей народа. Эшафот был обтянут черным сукном; на эшафоте стояли кресла и бархатная скамья, в двух шагах от них возвышалась плаха с лежащим на ней топором, при виде которого невольная дрожь пробежала по членам Марии.

– Напрасно, напрасно! – покачав головой, сказала она своим спутницам. – Было бы гораздо лучше рубить голову мечом, как во Франции…

Фрейлины и прислужницы зарыдали, но королева, приложив палец к устам, прошептала им:

– А данное мною за вас слово? Умейте владеть собой до времени. После – можно!

Флетчер, подошедший к ней, начал ее уговаривать отступиться от католицизма, от имени королевы обещая за это помилование… «Напрасная трата слов, – перебила его Мария, – я родилась, выросла и умру верной католической церкви!» Сказав это, она опустилась на колени и горячо стала молиться. По окончании молитвы к ней подошел палач со своими помощниками и предложил помочь ей раздеться.

– Благодарю за предложение услуг, – сказала им королева, – но я, во-первых, не намерена обнажаться при таком множестве зрителей, а во-вторых, мне помогут мои женщины.

С их помощью она отстегнула высокий лиф платья и обнажила шею и плечи; потом сама завязала себе глаза нарочно для этого приготовленным платком, отшпилила вуаль, подобрала волосы, не снимая гребенки, и села на кресла. Палач, без шума сняв топор с плахи, взвалил его себе на плечо. Медленно опустилась Мария Стюарт на скамью и, положив голову на плаху, произнесла пресекающимся замирающим голосом:

– In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum! (Господи, в руки твои предаю дух мой!)

Этих слов не слыхали ее верные подруги, которые, закрыв глаза и зажав уши, отбежали в угол залы; но до слуха их долетел первый удар топора и раздирающий душу вопль Марии. Вместо того чтобы направить удар по шее, неловкий палач опустил топор на затылочную часть головы, причем удар был ослаблен косой и гребенкой… Только после двух следующих ударов голова королевы шотландской скатилась на помост.

– Так да погибнут все враги ее величества королевы Елизаветы! – крикнул граф Кент, ожидая от присутствовавших в ответ оглушительного «виват!», но присутствовавшие молчали, и только Флетчер отозвался монотонно: