Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи - Андрей Косёнкин

«Что же делать, если ханская милость стала выше достоинства?.. Да даже ведь и не милость, а лишь надежда малая на Узбекову милостивость… Так, может быть, лучше сразу лишиться этой жалкой, холопской надежды, ради собственной души и собственного достоинства?.. Либо есть у народа достоинство, так для всех оно, либо нет того достоинства у народа, тогда и самые достойные из него станут бесчестными. Но какое же еще общее горе нам надобно, чтобы воедино сплотиться в достоинстве, если и плети татарской нам мало?.. Может быть, отцова-то смерть и нужна была лишь для того, дабы вспомнила Русь о достоинстве и уж не в лживой татарской милости, а в ином искала надежду?.. Разве не за ту правду предпочел отец умереть, один приняв смерть за многие христианские души? В единстве и правда! И разве в самой смерти отцовой не воссияла та правда! Разве не служит тому доказательством, что нетленными сохранил Господь мощи отцовы?..

Так не ради себя, не ради Узбековой милости, но ради отцовой правды, коли не дает хан воли на честный путь, ан любым путем должен я отобрать власть у Юрия!..

На одно уповаю: от Господа шаги мои, ибо не сам ли Господь возмущен нами и гневен на нас, когда послал на Русь такую сушь, какой доселе не видели?!» — окусывая запекшиеся губы, истово убеждая себя, твердит в мыслях Дмитрий, сосредоточенно глядя под ноги и не видя под ногами пути.

Да и нет пути у него под ногами. Одна трава пыль с сапог бьет…

Что может быть горше и сокрушительней для сердца князя, нежели чем видеть народ свой в полоне и унижении?.. Но если сердце его остается покойным или, пуще того, злобно радуется несчастью подданных, разве вправе он оставаться князем для своего народа?..

Еще до того, как двинуться ему навстречу Юрию, зашел Дмитрий в Кашин. Взятый Михаилом Ярославичем в приданое за Анной Дмитриевной, прежде Кашин относился к ростовской вотчине. И хоть прошло с той поры двадцать лет, по сей день дух в Кашине царил более ростовский, чем тверской. Не любили оружия кашинцы. Благочестивые и незлобивые, лишь смирением и молитвой защищались они от врагов. Однако убережешься ли одной молитвой от нечестивых в наше тревожное время? Не убереглись кашинцы.

На дальних подступах к городу заметны были следы Таянчарова войска. Где и стояла деревня — там пустошь, где срублена была малая церковка во славу Господню — там уголья, где лежало поле возделано — конями потравлено, будто лугов округ мало, где люди жили там волки рыщут да вороны, поживиться на счет убоинки… Обширный угодьями, богатый и древний Клобуков монастырь и тот стоял сиротой — не удержались нехристи пограбить Богово. Хоть и написал Узбек в утешение православным лукавый указ: «Кто ограбит духовное лицо, должен заплатить ему втрое, кто оскорбит церковь — тот подлежит смерти…» Написать-то написал, да, видно, слугам своим забыл тот указ огласить…

Одним словом, не так, как в прошлом году, — иначе грянул ныне откупщик Моисей. Не одно добро обирал, около пяти сотен молодых и сильных парней да девок согнали поганые в курень, чтобы увести за собой. Знать, и живые души начислил хан на долги.

Плакали кашинцы. Но чем мог утешить их Дмитрий, что мог сказать? Кто ж знал, что кашинцам назначит Узбек платить калым за свадьбу князя с Марией? Да ведь и в гневе оставался милостив хан, могло быть и хуже. Только ведь не объяснишь того кашинцам, да и не поймут они ханской милости в своем горе…

— Все ли взял теперь, Моисей? Али я тебе еще должен? — спросил Дмитрий у жидовина, когда сошелся с ним и Таянчаром в пограбленной горнице боярского дома.

— Разве может князь быть должен еврею убогому? — Моисей смиренно склонил голову в круглой, как воинская мисюрка, но не железной, а атласной шапочке, прикрывавшей бледную, незагорелую плешь.

— Коли плачу, значит, должен, пес!

— Ай, Дмитрий Михалыч, пошто бранишь? Знаешь ведь: не о своих долгах Моисей хлопочет — о ханских!

За год, что не видал его Дмитрий, жидовин еще набрал важной тучности. От жары ли, от нездоровья ли, казалось, сало выступило на щеки, а пот по тому салу бежал, ручьями скользя. Говорил Моисей все так же тягуче, медленно, но уж не оттого только тянул, что хитрил, а и для того, чтобы всякому своему слову лишнего веса придать. В гору, видать, пошел жидовин на волчьей службе при ханском дворе. Да и глядел он ныне куда смелее, чем прежде. А и что не глядеть жидовину соколом, когда за ним неколебимой стеной стоит бек-нойон Таянчар, ханский милостник.

— Спрашиваю: все ли взял с меня? — прибавил Дмитрий строгости в голосе.

Тот опять склонил голову в смиренном поклоне.

— На твой вопрос, князь, не дам ответа тебе, потому как никто не властен заглянуть в мысли великого шахиншаха.

— Судя по тому, как ты кашинцев, пес, обобрал, вижу: гневен шах на меня?

— Али гнев то, Дмитрий Михалыч? — Моисей развел руками на стороны, точно плыть собирался. — А и я предупреждал тебя, князь: сколь гневен лучезарный хан против упорствующих, столь же милостив он к покорным. Зачем не послушал старого Моисея?

— Коли слушать тебя, так прежде Христа продать надобно! — отплюнулся Дмитрий. Решительно ничего нельзя было вызнать у жидовина в присутствии Таянчара. Таянчар же всем своим неприступным и гордым видом давал понять, что с места не сдвинется и не даст тайным словом обмолвиться. Сам же глядел на Дмитрия покуда молча. Хотя и с любопытством.

— Что, бек-нойон! — обратился Дмитрий к нему. — Доволен ли ты сайгатом?

— Сайгат, князь, в битве берут — у воинов, а не у баб отнимают, — презрительно поморщился в ответ Таянчар.

Дмитрий опустил глаза от стыда и бессилия. Что ж, и на презрение имел право татарин…

Бек Таянчар был не намного старее годами Дмитрия. Может быть, лет на пять или семь. Во всяком случае, выглядел он моложаво. Блескучие, жесткие волосы забраны на затылке в косицу, мясистую мочку уха оттягивала большая золотая серьга. От бритого подбородка тонкое лицо стянуто кверху высокими скулами, на которых и сквозь желтизну проступает горячий румянец здоровья и силы. Под тяжелыми, словно вздутыми от пчелиного укуса веками глаза хранят обманчивый, сонный покой. Знает Дмитрий, видал такие сонные татарские глаза, готовые в любой миг взорваться бешеной яростью. Если бы не концы губ, даже в улыбке опущенные с каким-то постным, пренебрежительным или скорее брезгливым выражением, был бы татарин вполне красив.

— Так ты и есть тот князь, что пренебрег стать гургеном ради дочери Гедимина? — спросил вдруг Таянчар.

Дмитрий и взглядом не повел в сторону Моисея. Ах, жидовин, жидовин, знать, не удержался, доложил о том, что предупреждена была Тверь о брачных намерениях хана.

Он удивленно пожал плечами:

— Поясни, Таянчар!

— Ай, князь, полно тебе лукавить! — засмеялся татарин. — Не пристало русским хитрить! Лучше ответь: ай у того Гедимина спина и впрямь широка?

— Не разумею твоих слов, бек-нойон, — улыбнулся и Дмитрий. — Хорошо, когда у тестя плечи широкие, да ведь от ханского гнева за тестевы плечи не спрячешься. Али не так говорю, Таянчар?

— То так, князь. Верно ты говоришь, — мягко, улыбчиво согласился татарин, но тут же и снял улыбку с лица. — Однако, знать, не больно боишься ты гнева Узбека, коли по сей день сидишь на Твери без ханского благоволения на то…

Вон оно что! Дмитрий опустил голову, будто винился. Но понял: теми словами не столь упрекал его Таянчар за медлительность, сколь звал на поклон в Сарай. Пришло-таки время! До чего сильны поганые на Руси! И на отчем-то столе не мог вокняжиться сын без воли на то всемогущего и всеведущего владетеля Дашт-и-Кипчака. Прежде чем полновластно вступить в наследные права, русскому княжичу надлежало получить в Сарае алую ханскую тамгу на княжение. Покуда Дмитрий обходился без нее, но покуда его и не трогали, и не звали…

— Послушай, бек-нойон! — сказал Дмитрий. — Истинно говорю: не бегу ханской воли! Но разве могу я теперь хоть на день оставить отчину, когда великий князь Юрий Данилович всякий миг грозит мне войной. Вот и ныне иду землю свою спасать от него! Знать, мало ему смерти отцовой!..

— Не покорствуешь, князь! — Таянчар усмехнулся. — Великой волей хан поставил Юрия первым в русском улусе — и не покорствуя ему, ты не покорствуешь хану! Али не ведаешь того?

— Не гнев хана страшен, ибо гнев царя справедлив, — ответил Дмитрий. — Но неправда слуг его, которую творят они его именем.

— Хан один знает волю Аллаха! Мы же, слуги его, покорны хану, как дорога под ногами коня!

Слова о дороге Таянчар произнес так выспренне и с таким торжеством, точно находился не в кашинской горнице, а перед самим Узбеком и в глаза ему льстил.

«Знать, не только татарин жидовина берег, — догадался Дмитрий, — но и жидовин к татарину соглядатаем был приставлен».

«Велик Узбек, а опаслив, — усмехнулся он про себя. — Что ж, тем лучше. Ныне мне то и надобно, чтоб слова мои верней в Сарай донесли…»