Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Со стесненным сердцем узнавал в этих словах Бедреддин стремление встать над другими, что довольно легко удается при пустом сердце и пустой голове, голос того самого мелочно-ничтожного тщеславия, что ужаснуло его в Тимуре. И это ученики шейха Ахлати, подвижники Истины!

Когда один из них, по-видимому искренний доброжелатель, пришел к нему с советом, хотя бы для видимости, объявить себя потомком пророка, иначе, мол, не угомонятся немногочисленные, но злокозненные смутьяны, чаша терпения Бедреддина переполнилась. Лгать, чтобы властвовать? С помощью лжи вести других к Истине? Верно говорят, беспредельна глупость людская, если глупцы составляют большинство даже среди дервишей Ахлати.

Он созвал всех. Предложил избрать главой того, кому все готовы безропотно повиноваться. Сам первый обязался ему послушанием. Не помогло. Спорили, кричали чуть не до утра. Только что до драки не дошло. А к согласию не пришли. И тогда Бедреддин принял решение.

Когда стало ясно, что он покинул Каир, дервиши пришли в смятение. Начались попреки, взаимные обвиненья, вопли, сетованья, раскаяние. Но тех, кто был ближе всех к Бедреддину, занимала не вина и не правота того или иного мюрида, а местопребывание учителя.

Пробовали подступиться к вдове Ахлати — как-никак новый шейх увез с собой ее сестру. Мария еще носила траур по мужу. Свара в обители разлучила ее и с сестрой. Она никого не желала видеть. С трудом удалось выпросить эту милость суданцу Джаффару, который стал исполнять обязанности дядьки при Хасане, ее сыне и наследнике Ахлати. Повалившись в ноги, просил он сжалиться и открыть, где находится шейх Бедреддин, ибо готовы они следовать за ним до края земли.

От пережитых страданий глаза Марии были как разверзтые раны. Голос стал еще глубже, еще темнее. «Ищите шейха там, где никто не может назвать его ни чудаком, ни пришельцем», — сказала она. То были последние слова Марии, которые достигли слуха ее сестры.

На следующий день семнадцать мюридов — кто сам, кто с семьей — отправились вдогонку за шейхом по иерусалимской дороге. Они нашли его в доме Кешмири.

То была великая радость. Знак, что его решение верно. Обрадовался и сын его Исмаил — среди пришедших был его любимый учитель — каирец Эдхем.

Целый месяц провел Бедреддин в Иерусалиме. Искал земляков, беседовал с ними. Наставлял учеников. Здесь, в Иерусалиме, были занесены на бумагу первые строки его бесед, которые составили впоследствии книгу «Постижения». Их начал записывать один из семнадцати, будущий писарь тайн анкарец Маджнун. Здесь был заложен первый камень братства, коему через десять лет предстояло выйти в мир, чтоб не на том, а на этом свете установить законы Истины и Справедливости.

Настал срок, и Бедреддин сказал, что отправляется дальше. Идрис Кешмири, совсем как его отец, молвил с улыбкой: «Вот и хорошо. Я как раз наладил караван в Дамаск».

С большим купеческим караваном под надежной охраной двинулась дальше маленькая община Бедреддина Махмуда. На прощание Идрис передал кожаную кису с тысячью золотых эшрефи каирского чекана в качестве предписанной шариатом десятины своих доходов на благие дела, как первый вклад в дело Истины.

Годом раньше у себя в Самарканде побывал Железный Хромец. Но след злодеяний его был еще свеж на челе земли. Не задерживаясь, миновал Бедреддин безлюдный Дамаск. На подходе к Халебу увидел стремительно приближавшихся всадников. Ему живо припомнилось приключение, пережитое двадцать пять лет назад неподалеку от этого города, табунщик-туркмен, оказавшийся разбойным атаманом, что пренебрег их золотым, но даровал им свободу.

Сомненья не было, им навстречу скакали туркмены. Сотен восемь — девять. На резвых конях при оружии, в чекменях и бараньих папахах.

Бедреддин встревожился. Четверть века назад у них было всего двадцать золотых. Теперь только в его кисе — тысяча. Но тогда он отвечал лишь за самого себя.

Шагов за сто туркмены спешились. Вперед вышли трое. Старший с поклоном приветствовал Бедреддина. Величая его Столпом Времени, просил оказать честь городу Халебу. Облик старейшины показался Бедреддину знакомым.

В сопровождении сотен туркменских всадников, которые из почтения к нему шли пешком, держа коней в поводу, Бедреддин въехал в город, выглядевший без порушенных Тимуром стен бесстыдно обнаженным, словно раздетый мародерами труп.

Бедреддин не ошибся: старейшина был тот самый атаман по имени Текташ. Седая борода сильно изменила его, стан погрузнел. Но это был он, теперь уже не разбойник, а воевода. В годину Тимурова нашествия Текташ встал под руку непокорного властителя чернобаранных туркмен Кара Юсуфа. Из-под носа у мирозавоевателя угнал в горы табун боевых коней, вместе со скакуном самого Повелителя Вселенной.

За доблесть Кара Юсуф-бей поставил его над туркменами, что пасли свои табуны на землях вокруг Халеба, пожалованных еще султаном Баязидом.

Текташ много слышал о Бедреддине, о его праведности, мудрости. Но не подозревал, что знаменитый шейх и есть тот самый мулла, которого он в молодости расспрашивал о звездах, а потом отпустил подобру-поздорову. И теперь не верил своим глазам.

— Вот ведь как довелось встретиться!

Поцеловав полу его одежды, он просил осчастливить город Халеб и остаться в нем навсегда. Обещал построить Бедреддину обитель. Стать его верным мюридом вместе со всеми своими туркменами.

Не знал он, что Бедреддин ушел из Каира не из-за раздоров в обители, а потому, что приоткрылся ему новый, до сей поры не ведомый никому из шейхов путь. Но что он мог сказать своему давнему знакомцу, если сам стоял даже не в начале пути, а только в самом начале мыслей о нем? И он отвечал, что должен вернуться на родину, дабы споспешествовать устроению отчей земли, обещав со временем направить в Халеб своего посланца.

Видя непреклонность шейха, Текташ смирился, поклявшись внимать посланцу Столпа Времени ушами сердца и исполнить любое его приказание.

К полуночи от Халеба начались земли княжества Караман. Чем ближе подходил Бедреддин к его столице — Конье, тем делался молчаливей, мрачнее. За год, минувший с той поры, когда он бежал от Тимура, разор на турецких землях стал еще страшнее. Четыре наследника престола — Сулейман, Пса, Мехмед и Муса — вели кровавую борьбу за власть, сражались друг с другом и с удельными князьями. Поля, вытоптанные конницей, стояли незасеянные, поросшие сорняками. Города лежали в развалинах.

Из неглубоких братских могил вдоль дорог тошнотворно несло тлением. Лишь кое-где отощавшие за зиму крестьяне, словно сонные осенние мухи, копошились на своих бахчах. При виде вооруженных всадников они кидались на землю и лежали ничком, покуда те не проедут. В деревнях голые дети со вздувшимися животами пускались наутек на рахитичных кривых ногах, точно вспугнутые крысы. Одичавшие шайки нападали на города. Лишь там, где имелись отряды ремесленных братств, ахи, соблюдался какой-то порядок.

Конья, однако, оказалась оазисом в пустыне. Ее крепостные стены по-прежнему сверкали белизной, башни были украшены львами и ангелами, глубокий ров вокруг стен наполнен водой, отражавшей голубое небо. Какая сила уберегла город от пронесшейся над страной кровавой бури?

Благочестивая легенда утверждала, что Конью чудесным образом сохранил дух Мевляны Джеляледдина Руми, чей прах покоился в караманской столице. Но, если вдуматься, чуда тут не было никакого. А была железная логика хромого Тимура. Главный противник Османов в борьбе за владычество над турецкой землей — караманский бей должен был чувствовать себя спокойно за крепкими стенами, даже если один из наследников султана Баязида снова объединит покоренные отцом княжества. И потому Тимур приказал пощадить сдавшуюся на его милость благословенную Конью.

Слава о шейхе Бедреддине Махмуде бежала далеко впереди его каравана. В Конье его встретили с еще большим почетом, чем в Халебе. Сняли для него дом неподалеку от медресе, где он когда-то учился вместе с Мюэйедом и Мусой Кади-заде, ныне прославленным астрономом при дворе Улугбека. Он настежь распахнул двери, и к нему потянулся нескончаемый поток посетителей — ремесленников, мулл, ученых, воинов, чтобы присутствовать на собраньях, меджлисах, где не скупились на угощенье и музыку. Послушать беседу шейха с учениками, удостоиться его поучения, сделаться наконец его мюридом.

Смуты и настроения отвратили взоры простых людей от служилого духовенства. У каждого из наследных принцев, у любого из удельных князей, рвавших на части турецкую землю, подобно волкам, терзающим свежину, были свои улемы и свои кадии, от имени всевышнего подтверждавшие права своих повелителей, за что они удостаивались безбедной и сытой жизни. Что такое голод и лишения, на собственном опыте знали не они, а суфийские шейхи, подвижники, проповедники. Среди всеобщей ненависти и одичания не о праве на власть, а о любви друг к другу вещали они. Перед лицом насилия и смерти учили, как сохранить если не жизнь, то, по крайней мере, человеческое достоинство. И подавали тому пример.