Соленая купель - Алексей Новиков-Прибой

Женщины, как и мужчины, представляли собою смесь национальностей: крупные и большеногие голландки, поджарые и плоские, как доска, англичанки, солидные и пышнотелые немки, изящные и порхающие, как мотыльки, француженки, знойно смуглолицые итальянки и почти совсем уже черные, но больше других сохранившие крепость своего тела арабки. За время войны они слетались сюда, как птицы на маячный огонь. Много ли в Европе еще осталось таких нейтральных уголков, над которыми бы не реяли стальные самолеты, сбрасывающие бомбы? А главное — здесь теперь больше было золота, чем в странах, разоренных войною. И эти самки в разноцветных шелках, в шляпках и без шляпок, обнаженные как раз настолько, чтобы сильнее ослепить мысль и взбудоражить чувства моряков, не знали и не хотели знать, что такое национальные враги. Пусть там, на полях сражений, льются реки человеческой крови. Для них это было безразлично. Охваченные страстью наживы, хотя бы ценою необузданного распутства, немки льнули к американцам, француженки — к немцам, итальянки — к туркам.

Моряки, раскаленные желанием женской ласки, пьянели страстью, не думая уже о страшных последствиях. Возбуждение росло. Обманная красота казалась реальной. Женщины становились все увлекательнее и прекраснее.

Лутатини оглядывал зал, на момент представил себе, что должен чувствовать здесь, в этом ослепительном зале, среди женщин, блещущих голыми плечами и спинами, какой-нибудь кочегар, не видавший целый месяц берега, целый месяц проработавший в глубине кочегарки, около невыносимо жарких топок и котлов. Такого кочегара никакие моральные швартовы не могут удержать от соблазна.

Орионовцы держались вместе, заняв несколько столиков. К ним подсели девицы. Матросы угощали их вином, обменивались шутками, обнимали. Сначала близость женщин смущала Лутатини, но в то же время и распаляла его. Он становился смелее и чувствовал, что скатывается в пропасть. Ему давно улыбалась смуглая и черноглазая девица, полногрудая, в платье цвета спелых апельсинов. Что-то родное показалось в ней. Он решительно подошел к ней и, поклонившись, заговорил на итальянском языке:

— Простите, сеньорина, можно вас пригласить к нам за стол?

— Пожалуйста, сеньор, — ответила она тоже по-итальянски.

Оба обрадовались родному языку.

Когда уселись за стол, матросы закричали:

— Правильно, Лутатини! Без женщины на кой черт сдалась нам земля!

Лутатини, угощая подругу вином, смеялся, а она, играя глазами, говорила ему:

— Я всегда предпочитаю своих земляков. Я на вас сразу обратила внимание.

— Отлично. Как вас зовут?

— Синта.

— Это имя одной моей родственницы. Чудесно.

Дрожащая рука его потянулась к ее талии.

Стонала музыка, волнуя кровь. В ярко освещенном зале, среди зеркальных стен, медленно передвигались пары, прильнувшие друг к другу. В бесстыдном сладострастии изгибались тела. Моряки, явившись сюда с разных концов света, принесли с собою мечту тропических ночей, жар обжигающего солнца, удаль морских ветров. Неукротимая жажда любви прорывалась в их говоре, смехе, в выкриках, горела в зрачках ослепленных глаз. Они безумствовали, чтобы потом снова переживать горестные и тревожные дни, пропадать в безбрежье океанов и спорить с яростью бурь.

XXI

Комната, куда попал Лутатини, была небольшая, в одно окно, с коричневым крашеным полом. Передний угол занимал комод, на котором были расставлены фотографии, тройное зеркало, вазы с живыми розами, флаконы с духами, пудреница. В другом углу стоял стол, застланный палевой бархатной скатертью, а над ним висела икона с изображением мадонны, кормящей отягощенной грудью кудрявого здорового ребенка. Со стен, оклеенных светлыми обоями, бросалось в глаза несколько эротических картин. Широкая кровать, блестя никелированными частями, помещалась в глубокой нише каменной стены. При надобности ее можно задвинуть деревянной лакированной переборкой. Но этого не делают, чтобы сильнее возбудить желание у посетителя скорее забраться вместе с временной подругой под пушистое одеяло с голубыми разводами, на пружинистый матрац, накрытый снежно-белыми простынями, утопить пьяную голову в пуховых подушках.

Лутатини, усевшись за стол, заказал вина, закуски, фрукты, сладости. Женщина выбежала из комнаты, но скоро вернулась обратно. Он поцеловал ей руку и заговорил возбужденно:

— О сеньора Синта! Недавно я был другим человеком. Кто мог предвидеть, что я заделаюсь моряком и пройду через испытания самых лютых страданий!

— Вы разве недавно стали моряком? — спросила она, сверкнув веселой белизной ровных зубов.

— Да, сеньора Синта.

— Кем же вы были раньше?

— Я был светом для находящихся во тьме, путеводителем слепых, наставником невежд.

— Я вас не понимаю.

— И не надо понимать. Впрочем, я могу сказать вам проще: я был фокусником.

— Ах, вот как! Это интересно. Я очень люблю фокусников.

Синта ласково потрепала его за подбородок. Лутатини, никогда еще не нарушавший обета целомудрия, от прикосновения женских рук вздрогнул, но сейчас же сконфузился и покраснел. Ей понравилось это. Он казался не совсем обычным человеком, вызывая в ней удивление. Он обходился с нею вежливо, с некоторою робостью, как первые мужчины в период ее молодости и наивных грез. Что-то, давно уснувшее, радостно зашевелилось в сердце.

— Много вас обитает здесь? — спросил Лутатини.

— Нет, всего только три девицы. И все иностранки: я, потом француженка и немка. Содержит нас голландка, вдова. Мы ее все ненавидим. Скряга и злая, каких мало можно встретить…

В комнату, предварительно постучав в дверь, вошла высокая женщина. Белый халат на ней придавал ей вид врача. Она держала в руках поднос с винами и закусками.

— Хозяйка наша… — шепнула Синта и бросилась помогать ей.

Хозяйка, освободившись от подноса, остановилась у стола. Она была худа и громадна, как будто состояла из лошадиных костей. С бесстрастного угловатого лица сверкал единственный правый глаз, а левый, провалившись, плотно закрылся веками.

— Пятнадцать гульденов пожалуйте, — проговорила она мужским голосом.

Лутатини отсчитал нужную сумму и, передавая деньги, заметил, что у хозяйки на груди, сверх халата, висит большой крест из черного шлифованного мрамора. К кресту прикреплен бронзовый рельеф, изображающий распятого Христа с терновым венком на голове, с драгоценными рубинами вместо крови на руках и ногах. Трудно было придумать более подлое надругательство над христианством, чем этот крест на груди женщины, торгующей живым товаром. Подавляя в себе ярость, он спросил: