Сказание о новых кисэн - Ли Су

— Ты здесь не ошиблась? — как всегда нарочито грубо спросила Табакне, в душе хваля ее.

— Что? — испуганно спросила толстушка, моргая глазами.

— Я спрашиваю, не сделала ли ты правильно из-за случайной ошибки?

— Что, не вкусно? — все с тем же испуганным видом, не понимая ее вопроса, спросила толстушка. От сильного волнения она не поняла, что ее хвалят.

— Такое и похвалить можно, — как всегда, проворчала Табакне, довольная в душе ее мастерством, но внешне ничем не проявляя своего чувства.

Толстушка же, не поняв ее и считая слова саркастической насмешкой, обиженно надула губы.

«Простодушная девка, которая не могла правильно приготовить даже небольшое, с дырку носа, блюдо, — пронеслось в голове Табакне. — Когда так успела вырасти? Да, похоже, не зря она кашу ест. Раз она может гак готовить салат, то другие блюда, наверное, не стоит пробовать — зачем тянуть время. Если даже сегодня перевести в среднюю кухарку, не прогадаю». Она понимала, что однажды, когда толстушка выйдет на такой уровень, то, вероятно, в тот же день она соберет вещи и уйдет в другой кибан работать средней кухаркой. Она уже достаточно проработала на подхвате. Теперь, когда ее искусство приготовления блюд достигло такого уровня, вряд ли она захочет оставаться помощницей у Кимчхондэк. «Сколько же времени мы работали вместе с ней? — задумалась она на мгновенье. — Хотя у нее немного дурной характер, она сильная и умеет держать рот на замке». Каждый раз, когда она смотрела на толстушку, та выглядела сильной. «Хорошо бы вместе с вещами в узелке отдать ей и то время, которое мы вместе работали», — с грустью подумала она. Конечно, они жили отчужденно, но как подумаешь, что на самом деле придется с ней расстаться, грудь сжимается. Табакне подумала, что если бы знала, что придется ее отпускать, то лучше относилась бы к ней. «Если бы она не надувала губы, — пронеслось в голове, — выпятив их вперед, я бы, возможно, не вела себя столь отвратительно. Мне жаль, что я грубо обращалась с ней, но моя ли вина в том, что я родилась с таким тяжелым и неуживчивым характером?»

Ее впалые глаза были не такими, как всегда — острыми ледяными иглами. Они выглядели так, словно медленно таяли и теплели. «Что с ней случилось? — подумала Кимчхондэк, глядя на нее. — Это, наверное, от старости». Она испуганно смотрела на Табакне.

В жизни мадам О был один человек, которого, по его словам, выворачивало наизнанку, когда он долго слушал пхансори. Он сказал, что занимается административной работой в каком-то частном учебном фонде в городе Кванчжу. Пришедший с ним мужчина — ценитель пхансори носил очки и, судя по их разговорам, был родственником учредителя этого фонда. Мужчина, которого тошнило от пхансори, стал делать мелкие замечания и испортил ей настроение.

Это было время, когда ее голос приобрел наибольшую красоту. По утрам она полоскала горло соленой водой, до самого основания языка, а по вечерам спала, обмотав его шелковым платком. Когда утром у поющего человека открывается голос, вслед за ним улучшается настроение, чувствуется легкость и свежесть в теле. Даже если ты напился вчера, оно просыпается без труда.

В те времена мадам О, не успев спеть в одной комнате, второпях шла в другую; она не могла оставаться в одной комнате более часа. Тогда кисэнам за ночь приходилось переодевать три пары носков босон. Несмотря на занятость, они были вынуждены так поступать, потому что Табакне, сверля их узкими впалыми глазками, зорко следила за тем, не стали ли носки грязными. К тому же они все верили слухам, что «если носки станут грязными, то в тот же день будут закрыты двери кибана».

После того как по комнатам разносили большие прямоугольные столы, Табакне, словно дирижер оркестра, размахивая кочергой или положив ее на грудь, обходила кибан. Осматривая деревянные полы между комнатами, она, внезапно остановившись, пристально разглядывала носки кисэн, скрытые под красочными юбками. Не было случая, чтобы она небрежно прошла мимо. Если попадешься ее впалым глазам, то пусть ты даже любимица мадам О, тебе придется, присев в стороне на пол, выставить ноги в щель парапета. Высота деревянного пола, сидя на котором они выставляли для проверки босоны, как раз соответствовала ее маленькому росту.

— Где гуляют твои глаза? — строго спрашивала она, если видела грязные носки. — Посмотри сюда. И после этого ты можешь называть себя кисэн?! И с этими носками ты еще смеешь думать принимать гостей, отвечай?

Кисэны, твердо верившие примете, что если подошвы ног будут биты, то вырастет сила упругости влагалищных губ, не стремились избегать кочерги. И все-таки, когда перед глазами гостей выплывала такая картина, стыд трудно выразить словами. Даже мадам О, не имея возможности возразить и избежать этого, жалея каждую минуту, часто переодевала босоны и ходила, слегка касаясь пола, стараясь их не испачкать. Когда она подходила к комнате, то для экономии времени, глубоко вздохнув, одновременно с открытием двери, раскрывала складной веер и, напевая песню, переступала порог двери. При этом ее лицо было скрыто складным веером даже тогда, когда раздавался возглас «ольсу», барабанщика. Когда она, войдя в комнату, с шумом, изящно складывала веер и, показывая свое красивое улыбающееся лицо, начинала петь, гости, увидев ее, словно заколдованные, попадали под очарование голоса и становились похожими на детей, которые от радости чуть не писались в штаны.

В тот день мужчина, работавший на важном посту в администрации частного учебного фонда, вдыхая со свистом воздух через щели в зубах, делал ей легкомысленные замечания, мешая петь. Когда она, сконфуженная, села за стол, он, продолжая назойливо делать ей замечания, испортил всем присутствующим настроение. Для того чтобы выполнить просьбу ценителя пхансори, она, желая избежать неприятных замечаний, непринужденно запела одну часть из пхансори «Чжокбёгка»[75]. На первый взгляд мужчина выглядел малодушным, однако его нельзя было назвать человеком без слуха. Хотя, судя по тому, как он чувствовал ритм телом, он не был знатоком пхансори, было ясно, что он часто соприкасался с пением. Но странно, хотя ей была неприятна его манера вести себя, например, когда цеплялся к чужим словам, словно желая свить из них веревку, он не был ей противен. Конечно, это не значило, что он ей нравился. Разве певец может хорошо относиться к человеку, у которого кишки выворачивало, когда он слышал пение?

Когда она, переходя в другую комнату, заглянула на минуту к нему, он уже был вдребезги пьян. Пришедшие вместе с ним гости уже ушли, остался лишь ценитель пхансори, который, сидя напротив него, пил корейскую водку сочжу и все время пытался угадать его настроение и подстроиться под него.

— А-а-а-а, пришла? — увидев ее, сказал он заплетающимся голосом. — Почему мадам О, самая выдающаяся кисэн страны, снова пришла сюда? Разве ты не та самая кисэн, о которой, если она будет лежать с простудой, будут говорить не только в кибанах Кунсана, но и в Чжончжу, Кванчжу и даже в Сеуле? Раз такая выдающаяся кисэн, как ты, снова пришла в эту комнату, выходит, я понравился тебе, да? — сказал он пьяным голосом, в котором слышались нотки восхищения, пренебрежения, обиды, стыда, злости…

«У него что, вообще такая манера разговаривать с женщиной? — подумала она и молча посмотрела в его красные глаза. — Или это его способ соблазнения?»

— Давай гулять, пока не кончится эта ночь, вряд ли меня выгонят, — бормотал он пьяным голосом. — Как бы ты ни была хороша, ты — всего лишь кисэн. Если кисэн, доступная, словно цветок у дороги, откажется разделить ложе с гостем, это неправильно. Нет, неправильно.

Это было время, когда ее популярность достигла пика. Даже высокопоставленные чиновники столицы, чтобы увидеть ее, должны были заказывать стол минимум за шесть месяцев. Она была известна как мадам О, которая никому не отказывала, но она не могла принять всех приходящих и желавших ее мужчин. Решение принять или не принять того или иного мужчину принимала Табакне. Она, если можно так сказать, исполняла роль менеджера. Для мадам О, бесконечно мягкой и безотказной, это было очень удобно.

Но тогда она, не известив ее, сразу в знак согласия кивнула головой. Ей показалось, что в ответ он послал тайный знак глазами, говоривший, что он понял ее. Когда она возвращалась, обойдя другие комнаты, в саду одна за другой гасли ртутные лампы. Когда с внешних ворот снимали красные фонари, работница Кимсине, портниха кибана, закончив возиться с одеялами, вышла из той самой комнаты.

— А где гость? — тихо спросила она.

— Он приготовился спать, входите.

Она прислушалась. Внутри комнаты не было никакого намека на присутствие человека.

— Господин, — тихо, с волнением в голосе, позвала она.

Прислонившись к двери комнаты, она постучала в дверь. Кимсине услышала вдали какой-то стук и мельком посмотрела через забор в ее сторону.