Несколько мертвецов и молоко для Роберта - Георгий Котлов

Наверное, этот псих решил, что его ответ приведет меня в восхищение. Вот, дескать, могу подумать я, какой это крутой парень.

В этот-то момент я его и ударил. Правда, мне пришлось встать. Двинул обухом топора в грудь. Бутылка у него из рук выпала, было слышно, как пиво льется на деревянный пол веранды, и еще было слышно, как очки брякнулись на пол, слетев у него с гривы.

Гном молча повалился вперед, а я ударил его еще раз, по спине, и он растянулся на полу. Первый раз я специально ударил его в солнечное сплетение. Чтобы дыхание у него перехватило. Чтобы и пикнуть, значит, не мог.

Потом я широко расставил ноги, размахнулся и всадил топор в правую руку Гнома, выше локтя. Думал, отпахну ее одним ударом, словно мясник-профессионал, но пришлось ударить раз семь (иногда я промахивался, и лезвие глубоко вонзалось в деревянный пол — плаху), прежде чем рука отделилась от туловища. Потом я отрубил вторую руку. Гном что-то мычал, валялся он по-прежнему на животе и, наверное, не соображал, что с ним происходит. Разделавшись с руками, я принялся за ноги. Отрубил обе на хрен. Все коленные чашечки раздробил этому придурку. Мне совсем не было его жаль. Ярость была. И злость. На Гнома, на Колю с его дурацкими приколами, на голубоглазого бизнесмена и даже на свою любимую, на весь белый свет. Всех подлецов в нашем городе хотелось убить, разрубить на части и скормить бездомным собакам.

Отрубив Гному все его гнусные конечности, я перепрыгнул через забор и потрусил в сторону дома. Прибежал сторож и принялся орать, как потерпевший: «Убили! Человека убили, что ли?!» Наверное, сам до конца не был уверен, убили или нет.

Я только ухмыльнулся.

Человека… Мразь последнюю, а не человека. Да и жив был еще Гном, голову-то я ему на месте оставил. Было слышно, как он громко стонет на весь садик, обрубок этот, и, если он был в сознании, скорее всего, у него волосы шевелились от ужаса. Еще бы. Пять минут назад спокойно сосал «Баварию» прямо из бутылки, а теперь валяется на веранде без рук, без ног, весь в крови. Любой на его месте запаниковал бы.

Топор я не выбросил. Добежал до своего дома, выбирая дорогу, где не было тусклых фонарей, освещавших грязный асфальт (алкашка с заклеенным влагалищем куда-то исчезла), а потом понял, что накаркал, ну, когда сказал Гному, что меня пасут. Возле моего подъезда действительно стоял УАЗик защитного цвета, но не милицейский, и номерные знаки были необычные, как на всех военных машинах — черные таблички с маленькими белыми буквами. Я понял, что это по мою душу.

Я спрятался за мусорными контейнерами, где, к счастью, не валялся переодетый в бомжа фээсбэшник.

И вообще там никто не валялся — мусор один и вонь невозможная. Параши было полным-полно и на земле, рядом с контейнерами. Когда контейнеры переполнены, а машина долго не вывозит все эти отходы, люди бросают мусор прямо на землю и на дорогу. Свинство, конечно, но всем на это плевать.

Окна квартиры на первом этаже слева, как обычно, были черные, безжизненные. Лестничные пролеты на втором и третьем этажах мрачно освещались лампочками двадцатипятиваттками, которые еще не успели украсть. В подъездах сроду лампочки крадут — вечером, когда темно, шею свернуть можно. Не знаю, почему эти две еще не украли. Наверное, кто-то из жильцов специально вымазал их собственным калом, так многие делают, чтобы, значит, не выкручивали, и теперь эти зловонные лампочки никаким ворам даром не нужны.

Потом из подъезда вышли два каких-то типа в военной форме, и мне стало ясно, что они не поднимались выше первого этажа. Я бы увидел, если бы они спускались сверху. На нашей площадке всего три квартиры. Напротив меня жили пожилые и тихие алкоголики, ни за что не подумаешь, что пьяницы, если не знать. Интеллигентые и вежливые на вид. На улице строго под ручку ходили, и он, такой франт, вечно при галстуке, а на ногах — кроссовки, стоптанные, как у Дракулы из «Замка ужасов». Уж он такой галантный, слов нет, то и дело слышно «благодарю», «пожалуйста», «будьте так добры», а если столкнешься с ним в дверях, обязательно вперед пропустит. Возьмут, значит, бутылочку и спокойненько сидят у себя на кухне, квасят, а чтобы потом с пьяной рожей соседям на глаза показаться — ни-ни. Но соседей не проведешь, всегда все узнают, а хамелеоны эти протрезвеют и только после этого опять культурненько, под ручку, прутся в свой магазин. Даже жалко становилось их иной раз. Они-то думали, никто не знает, что они алкаши, но все об этом давно знали, виду только не подавали, а они продолжали изображать из себя добропорядочных граждан и трезвенников. Жили они в квартире № 76, и сейчас, наверное, живут, а справа от меня, в квартире № 77, жил бывший зэк, видели бы вы его без майки, весь в татуировках. Жил он с сожительницей, тоже бывшей зэчкой, не знаю, правда, есть ли у нее татуировки. Бывшие зэка — тоже алкаши, немного буйные, к тому же оба раньше болели открытой формой туберкулеза. Нигде они не лечились, только лопали и дрались между собой, и к ним то и дело приезжали из туберкулезного диспансера. Еще всех соседей гоняли в поликлинику, чтобы флюорографию прошли. И я, дурак, тоже проходил. Ни черта у меня не выявили. Уж лучше бы заболел тогда этим проклятым туберкулезом — глядишь, и крякнул бы.

Дураком надо было быть, чтобы не догадаться: эти бывшие зэка и пожилые алкоголики вряд ли станут интересовать военных. Остается квартира № 78, в которой до армии был прописан ваш покорный слуга. Влюбленный дезертир.

Военные долго стояли у подъезда и смотрели на мои окна. Вид у этих вояк был важный, словно каждый из них носил маршальские погоны. На машине я разобрал надпись: «Районный комиссариат». Дело ясное.

Долго они смотрели на мои окна, все глаза, наверное, проглядели, а потом запрыгнули в свой УАЗик и укатили. Не знаю, почему они вели себя так нагло и демонстративно. И машину поставили прямо под окнами. Наверное, думали, что дезертирская морда сидит, как крыса, дома в шифоньере и ждет не дождется, когда за ним придут. Дрожа от страха, вылезет из своего шифоньера, спокойненько откроет дверь и отдаст себя в лапы правосудия. Наивные.

Я вылез из-за контейнеров и хотел было отправиться домой, но тут из подъезда вышла женщина, на ней был темно-серый пиджак и такая же темно-серая юбка. Фигура — просто загляденье. Такая, знаете ли, штучка лет за сорок, которая знает себе цену и всегда выглядит так, будто только что из косметического салона. Женщина бальзаковского возраста. Из тех, что всегда мне нравились.

Проходя мимо, она с полуулыбкой посмотрела на меня. Взгляд был внимательный, оценивающий, и я, будь в тысячу раз наивнее, чем на самом деле, решил бы, что понравился ей. Но я-то понимал, что к чему. Не было во мне ничего такого замечательного, чтобы понравиться этой женщине. Хорошо хоть, что я в темноте стоял и догадался топор за спину спрятать.