Отец. Жизнь Льва Толстого - Александра Толстая

«Излишне доказывать, что школа, в которой учатся три года тому, чему можно выучиться в три месяца, есть школа праздности и лени. Ребенок, неподвижно обязанньш сидеть шесть часов за книгой, выучивая в цельш день то, что он может выучить в полчаса, искусственно приучается к самой полной и зловредной праздности».

Раскритиковав начальные и средние учебные заведения в Европе, Толстой переходит к жесточайшей критике университетов.

«В университете… редко кого увидишь с здоровым и свежим лицом, и ни одного не увидишь, который бы с уважением, хотя бы с неуважением, но спокойно смотрел на ту среду, из которой он вышел и в которой ему придется жить; он смотрит на нее с презрением, отвращением и высокомерным сожалением. Так он смотрит на людей своей среды, на своих родных, так же смотрит и на ту деятельность, которая предстояла бы ему по общественному положению. Только три карьеры исключительно представляются ему в золотом сиянии: ученый, литератор и чиновник.

Из предметов преподавания нет ни одного, который бы был приложим к жизни, и преподают их точно так же, как заучивают псалтырь… Я исключаю только предметы опытные, как–то: химию, физиологию, анатомию, даже астрономию, в которых заставляют работать студентов; все остальные предметы, как–то: философия, история, право, филология, учатся наизусть, только с целью отвечать на экзамене, какие бы ни были экзамены — переходные или выпускные, это все равно».

Не те же ли мысли приходили в голову Толстому, когда он 19-летним юношей оставил университет? Он тогда сам тяготился необходимостью изучения совершенно неинтересных и ненужных ему предметов, в то время как он был лишен возможности заниматься тем, что его действительно интересовало, и чему он мог найти применение в будущем.

Толстой заинтересовался и американскими школами. Тут же, из–за границы, он написал министру народного просвещения Е. П. Ковалевскому, что он выписал для себя на его имя из Северо—Американских Соединенных Штатов программы, педагогические издания и руководства. Позднее, некоторые мысли, выраженные Толстым в 1862 году, в большой степени нашли применение в американских университетах и даже в их средних учебных заведениях. Но в то время Толстого поразила самая система распространения народного образования. В своем «Проекте общего плана устройства народных училищ» Толстой пишет: «Успех Америки произошел только от того, что школы ее развивались сообразно времени и среде. Точно так же, казалось бы мне, должна поступить и Россия; я твердо убежден, что для того, чтобы русская система народного образования не была хуже других систем (а она по всем условиям времени должна быть лучше), она должна быть своя и непохожая ни на какую другую систему.

Закон о налоге на школы составлен в Америке самим народом. Ежели не весь народ, то большинство было убеждено в необходимости предложенной системы образования и имело полное доверие к правительству, которому оно поручало устройство школ. Ежели налог и казался насильственным, то только для незначительного меньшинства.

Как известно, Америка единственное в мире государство, не имеющее крестьянского сословия не только de jure, но и de facto[34], вследствие чего в Америке не могло существовать того различия в образовании и взгляде на него, которое существует у нас между крестьянским и не крестьянским сословием. Америка кроме того, устраивая свою систему, я полагаю, была убеждена, что у нее есть самый существенный элемент для устройства школ — учителя… Ежели Америка, начав свои школы после европейских государств, более успела в народном образовании, чем Европа, то из этого только следует, что она исполнила свое историческое призвание, и что Россия в свою очередь должна исполнить свое. Россия, перенеся на свою почву американскую, обязательную (посредством налога) систему, поступила бы так же ошибочно, как ошибочно поступила бы Америка при начале своих школ, усвоив себе германскую или английскую систему».

Девять с лишним месяцев пробыл Толстой за границей. Общался с рабочими–ремесленниками, с крестьянами, со многими выдающимися людьми того времени. Многому он научился, но, наблюдая, часто строил свои противоположные выводы на отрицании того, что видел.

«Что прошло в эти четыре месяца? — задает он себе вопрос в дневнике от 13 апреля 1861 г., — трудно записать теперь. Италия, Ницца, Флоренция, Ливорно… Неаполь. Первое живое впечатление природы и древности — Рим — возвращение к искусству — Гиер — Париж — сближение с Тургеневым — Лондон — ничего — отвращение к цивилизации. Брюссель — кроткое чувство семейности… Эйзенах — дорога — мысли о Боге и бессмертии. Бог восстановлен — надежда в бессмертие…»

Острота горестного ропота, которую он испытал после смерти брата, постепенно улеглась, его постоянный, неугасаемый интерес к его детищу, школьной деятельности, и всему, что было связано с ней, помогли ему. По–прежнему он искал людей, могущих разделить непрестанно загорающиеся в нем мысли — но их было не много. Большинство шарахалось от тех дерзновенно–революционных мыслей, нравственно–философских взглядов на воспитание, на жизнь, которые Толстой не стеснялся высказывать.

В Лондоне Толстой познакомился с Герценом. Толстой давно интересовался этим революционером–писателем, высланным из пределов России за свою революционную деятельность. В дневнике от 23 июля Толстой сделал о нем следующую заметку: «Разметавшийся ум, больное самолюбие. Но ширина, ловкость и доброта, изящество — русские». В начале знакомства даже Герцен, несмотря на всю широту своих взглядов, внутренне отшатнулся от Толстого. Вероятно Тургенев вполне разделял взгляды Герцена, который писал ему: «Толстой — короткий знакомый; мы уже и спорили; он упорен и говорит чушь, но простодушный и хороший человек… Только зачем он не думает, а все, как под Севастополем, берет храбростью, натиском».

Через Герцена Толстой познакомился с видными революционерами — знаменитым ученым экономистом Прудоном и с польским революционером Лелевелем. Смелость, независимость взглядов этих людей произвели на него впечатление, ему было интересно с ними, но… они служили иным идеалам и не затрагивали души Толстого.

Однако, в Дрездене Толстой встретил человека, взгляды которого были настолько ему близки, что он испытал состояние человека, томившегося жаждой духовного общения, отыскавшего вдруг источник живой воды…

Толстой прочел повесть Ауэрбаха «Новая жизнь» и нашел в ней мысли о народе, народном образовании, настолько совпадающие с его собственными, что они могли бы быть изложены им самим.

«Ты сам — лучший учитель. Создай сам, с помощью детей, свою методу, и все пойдет отлично. Всякая абстрактная метода — нелепа. Самое лучшее, что может сделать учитель в школе, зависит от него лично, от его собственных способностей», — писал Ауэрбах.