Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга

Приглушенный свет, тихие стоны, негромкая музыка. И мужчина — спокойный, равнодушный, наблюдающий из кресла за чужими ласками. Курящий неспешно толстую сигару, отпивающий виски из круглого мелкогранного стакана. И подходящий вскоре к постели, и…

Я даже закурила от волнения. И тут же сломала сигарету в пепельнице — не до курения мне было. И хотя кожаный диван прилипал к телу, разгоряченному то ли фантазией, то ли жарой, пальцы не желали отдыхать и трудились неустанно, позволяя смотреть картинку дальше, наблюдать за происходящим. Заменяя прикосновения рук и языков тех, кто там участвовал, точными, выверенными движениями пальцев. Безошибочно вырывая из тела дрожь, а из горла крик. Не давая, к моей досаде, досмотреть сцену до конца…

Я наконец-то нашла ее. Перерыла все ящики в стенке, вывалила на пол бумаги, папки, давние письма — которые мне стыдно было хранить и жалко было выбрасывать, и они лежали в дальнем углу, перевязанные яркой ленточкой.

Я специально их сюда засунула — если бы они попались на глаза Вадиму, его бы привлекла яркость ленточки, и он бы ее развязал и узнал, как трепетно относились ко мне поклонники. Наверняка заметив потом, словно сокрушаясь, что вот он никогда не умел писать письма, а жаль. И я бы посмеялась вместе с ним, сказав, что именно поэтому мы и живем вместе, — и не соврала бы. Когда поклонников и внимания слишком много, мужчина, который не признается в любви первым же вечером, поневоле начинает вызывать уважение. Особенно когда честно говорит, что желает не любви, а совсем другого.

Так вот — я нашла ее. Она как раз под этими вот письмами лежала — старая, с оторванным уголком. Изображающая молодую девушку, стоящую в вишневом саду. Свежую, как белые трепещущие цветки. Улыбающуюся чуть смущенно. Такой она была пятнадцать лет назад — тогда, когда мне исполнилось четыре года. Я злилась немного на эту фотографию. Мне никогда не нравились такие вот женщины — символы непорочности. Может быть, потому, что сама я никогда такой не была…

Я скорее была полной противоположностью. Когда мои родители привезли меня из роддома и развязали розовые ленточки на байковом одеяльце, они, к ужасу своему, увидели на левой ноге младенца крошечный шестой пальчик. Мудрый врач, успокаивая мою рыдающую маму, объяснил, что такие случаи нечасты, но легко исправимы — мерзкий отросток удаляют в полтора года, и никто и никогда не узнает о том, что он был. «Это, если хотите, признак неординарной личности. Может быть, ваша дочь сыграет великую роль в истории. Или, к примеру, будет известнейшей актрисой…»

Наверное, у Марлен Дитрих и Греты Гарбо были какие-то другие дефекты. Только так я могу объяснить тот факт, что актрисой я все-таки не стала. Но то, что мои родители рано радовались, когда думали, что таким простым способом избавились от всех проблем, стало ясно, когда мне исполнилось четырнадцать. Удалив ненужный кусочек плоти, они не сделали меня похожей на остальных — хотя все, что от него осталось, это маленький белый шрам.

Моим первым любовником стал учитель физики в нашей школе. В четырнадцать лет он лишил меня девственности, которая меня давно уже угнетала, однако в силу возраста через какое-то время был ни на что уже не способен. Но все равно не отпускал, желая только целовать и гладить, нежно облизывал старческим сухим языком розовые гладкие ляжки своей юной пассии, спускаясь все ниже. И, заметив этот шрамик, приподнял всклокоченную голову, шевеля побелевшими губами — я не расслышала, но поняла, о чем он. «Напоролась на ножницы. В детстве», — ответила, точно зная, что теперь у него есть повод как следует меня пожалеть. Единственным известным ему способом.

Потом я ушла из школы. Просто потому, что после очередного нашего свидания Сергею Ивановичу стало плохо с сердцем. Я испугалась жутко, думая, что он вот-вот отдаст Богу душу. Я даже представила, что врачи обнаружат голого старика с выпученными глазами и фиолетовыми губами в кресле. В руке он будет сжимать детские трусики с рисунком — три пальмы и тигренок под ними. Жена Сергея Ивановича, конечно, знала, чем он занимается с ученицами, со мной в частности, — но не догадывалась, каким образом. Для нее это стало бы не самым приятным откровением.

В итоге все обошлось, но страх меня не оставлял, и я знала, что если я останусь в этой школе, то любитель чувственных наслаждений все равно не отстанет и рано или поздно нечто подобное произойдет.

Училась я всегда посредственно — виной тому вопреки уверениям врачей было не раннее половое созревание, а отсутствие хороших преподавателей. Сама же я занималась другой наукой — в которой предметы и учителя были интереснее. Практические занятия всегда воспринимались мной лучше, чем теория, а экзамены доставляли гораздо большее удовольствие, чем школьные. Моих партнеров — которые были чаще всего не моложе тридцати лет — можно было бы обвинить в предвзятости. Но оценки они никогда не завышали — просто я была очень способной и схватывала все на лету. Не могу сказать, что мужчины не давали мне прохода, но их было немало. Тех же, у кого я могла учиться, — единицы.

В другой школе было совсем тоскливо — физику там вела женщина. И лесбиянкой она тоже не была — поэтому в году едва не поставила мне двойку. Помогли только мамины просьбы и несколько флаконов французских духов. Это было даже дешевле, чем та цена, которую я заплатила Сергею Ивановичу. Зато, освобожденная теперь от забот, я научилась пользоваться косметикой и красиво вилять попкой, красить ногти и прикрывать глаза так, что мужчинам сразу становилось жарко.

Я вовсе не была плохой, и нельзя сказать, что отдавалась всем подряд. Я говорила себе, что раз я нравлюсь многим, то мне проще выбрать самых лучших, а не довольствоваться первыми попавшимися, отвесившими неловкий комплимент. Самыми лучшими были разные — в одном мне нравилось то, как он одет, в другом — как он говорит, третий казался очень талантливым. На маленькой частной киностудии, куда меня устроили работать после окончания школы — полагая, что в институт я все равно не поступлю, — талантливых, хорошо одетых и умеющих излагать четко свои мысли было предостаточно. Но один из таких был еще и очень известен в кинематографических кругах — он-то и занял достойное место в моих мыслях, а вскоре и в моей постели.

Для моих родителей это было избавлением. Выдав меня замуж — через месяц после начала романа, — они могли спокойно думать о том, когда сажать морковку, а когда пионы, и выбросить из головы свою непутевую дочь, испортившую им восемнадцать лет жизни. Они знали, что теперь ответственность за меня несет муж, сорокалетний сценарист — человек, достойный во всех отношениях.

Естественно, им и в голову не могло прийти, что мужчина, доживший до такого возраста и ни разу не женатый, был просто-напросто геем — ну, бисексуалом, если хотите. Свадьба с молодой красивой девушкой избавляла его от многочисленных слухов, бродивших вокруг и огибающих благополучно меня. Словам можно было не верить, а вот глазам стоило — а я не раз и не два оказывалась свидетельницей его развлечений, а иногда и участницей. Это могло бы нанести мне психологическую травму — но я всегда относилась к жизни легко, поэтому не боялась ее изменить.

Развелись мы еще через месяц — и не потому, что в сексе с мужчинами он иногда бывал пассивен. И не потому, что он любил смотреть, как кто-то берет сзади его молодую жену, привязав ее руки к спинке широкой белой кровати. А потому, что фильм, поставленный по его сценарию, который я посмотрела как-то, убедил меня в том, что он абсолютная бездарность. Дешевка, набитая понтами и претензией, как плюшевый мишка нестерильной ватой.

Я вновь вернулась на студию. Монтажером меня уже не взяли — место занял кто-то более профессиональный, — а меня посадили секретаршей. И мой мир сузился до поверхности стола, заваленного бумагами, засыпанного пеплом, заставленного кофейными чашками, засиженного мухами. Единственное, что утешало, — это то, что свободу, полученную после свадьбы, отобрать у меня никто не мог. Я ушла от родителей, сняла небольшую квартирку на Открытом шоссе и вечерами думала о том, как когда-нибудь мне в дверь позвонит мужчина — просто по ошибке, перепутав дом или этаж. Я открою ему, и на мне будет тонкий черный халат, точно повторяющий все изгибы и выпуклости недетского совсем тела, а под мышкой — черная кошка. Такая же гибкая, чувственная и порочная на вид.