Общество знания: История модернизации на Западе и в СССР - Геннадий Осипов

Все оказалось сложнее, «приемы» управления, эффективные в Японии, на американских служащих оказывали противоположное действие. Эта проблема изучалась «с обеих сторон», нередко смешанными японско-американскими группами специалистов. При этом «западная сторона» стремилась получить полезную информацию и преодолела евроцентризм, благодаря чему в этих исследованиях были получены ценные результаты. Главный вывод заключался в признании принципиальных различий когнитивных структур современного и традиционного знания и большого технологического потенциала традиционного знания в важной области обществоведения[74].

Рассмотрим подробнее более фундаментальное исследование, своего рода критический «виртуальный» эксперимент. Речь идет об исследовании американских историков экономики, которые использовали математический анализ больших массивов экономической и социальной информации «клиометрия») при изучении эффективности большой хозяйственной системы, сыгравшей важную роль в становлении экономики США — рабовладельческом хозяйстве Юга США XVII–XIX веков. Результаты этого исследования изложены в книге «Время на кресте. Экономика рабства негров в Америке» (1974) [12]. В 1993 г. автор этой книги Р. Фогель был удостоен Нобелевской премии[75].

Суть открытия заключается в том, что капиталисты Южных штатов, развивая хлопководство, предоставили организацию хозяйства и быта на плантациях управляющим из самих негров-рабов. Эти управляющие опирались на выработанное в охотничьих и земледельческих общинах Африки традиционное знание об организации совместных коллективных действий. В результате негры-рабы оказались поразительно эффективнее белых фермеров, которые следовали современному (для того времени) знанию об организации труда «экономического человека». Во время уборки хлопка рабов не хватало, и обычно на сезон плантаторы дополнительно нанимали белых рабочих. У них в среднем выработка была вдвое ниже, чем у негров-рабов (кстати, раб при этом получал и зарплату вдвое более высокую, чем свободный белый работник). Как пишут авторы книги, белые протестанты были неспособны освоить сложную организацию коллективного труда, которая была у африканцев[76].

В целом же душевая выработка негра была на 40 % выше, чем у белого фермера. А рабовладельческие фермы на Новом Юге в среднем были на 53 % эффективнее ферм со свободными наемными работниками на Севере. То есть, рабовладельческая ферма, идентичная ферме с наемными работниками (по количеству земли, домашнего скота, машин и используемой рабочей силе), производила бы по стоимости продукции на 53 % больше.

Этот факт находится в вопиющем противоречии с фундаментальными постулатами и либеральной, и марксистской политэкономии. Сразу возник конфликт (в приложении к книге дана стенограмма очень интересного обсуждения в США). Историк экономики Ю. В. Латов пишет: «Доказательства того, что плантационное рабство являлось экономически очень эффективным, а негры-рабы при этом содержались в весьма приличных условиях (в частности, их питание было заметно лучше, чем у белых бедняков), многим казались „политически некорректными“, поскольку объективно принижали „страдания“ рабов и оправдывали белых плантаторов (если их хозяйство было эффективно, то их ликвидация, выходит, была ошибкой?)» [158].

Более веским основанием для конфликта был подрыв культа прогресса — трудно было принять вывод о том, что прогрессивный белый фермер уступал, да еще настолько, в организации труда неграм-рабам[77]. В журнале «Вопросы экономики» об этом конфликте говорится: «После скандально известных исследований рабского труда в южных штатах США… совершенно иной видится взаимосвязь понятий „архаичность“ и „эффективность“. Ранее a priori считалось, что архаичные, унаследованные от предшествующих эпох экономические структуры обязательно менее эффективны, чем новые, рожденные более высокоразвитым общественным строем» [138].

Здесь для нашей темы важнее всего тот факт, что в ходе строгого исследования была зафиксирована высокая эффективность традиционного знания, опровергающая центральные догмы современного теоретического знания. Более того, это неформализованное традиционное знание в течение длительного времени применялось на практике в большой хозяйственной системе, которая действовала в лоне современного капиталистического общества, в США. Эта практика, а с нею и знание были ликвидированы в результате политического конфликта и гражданской войны[78].

Это должно было бы стать уроком для нынешнего «общества знания», которое грозит в ходе глобализации уничтожить еще множество достижений традиционного знания. На это указывает Грей: «Там, где традиционные культурные формы остаются нетронутыми, будет разумно стремиться их опекать, защищать от современных технологий, способных причинить им вред, также необходимо развивать новые технологии, обслуживающие человеческие потребности и в то же время оберегающие традиционные сообщества и культурные формы. Там, где модернизация была осуществлена без разрушения традиционной культуры и без внедрения иллюзий Просвещения — как в Японии, Сингапуре и Малайзии, а в будущем, возможно, и в Китае, несмотря на его марксистское наследие — будет разумно, а на самом деле необходимо, противостоять требованиям развития социальных и экономических институтов по образцу обанкротившейся западной модели» [103, с. 282].

Судя по всему, принявшая неолиберальную доктрину глобализации элита этому призыву не последует. Показателен тот факт, что книга об эффективности рабовладельческого хозяйства в США, очевидно очень важная для рефлексии российских и марксистов, и либералов, была подвергнута в СССР, а затем в РФ, полному замалчиванию. Догмы «современного знания», лежавшие в ядре конкурирующих теорий, были для них высшей ценностью. Не помогла даже Нобелевская премия. Попытки ввести данные Фогеля в научный оборот, хотя бы в качестве важного предположения, делались с 1991 г. — без успеха. Если и делались сообщения, которых нельзя было избежать, то вскользь, двумя-тремя фразами[79].

Последствия такого «подавления традиционного знания» изучены историками и антропологами. К ним относится резкое ослабление психологических защит против манипуляции сознанием. Лоренц пишет: «Во всех частях мира имеются миллионы юношей, которые потеряли веру в традиционные ценности предыдущих поколений под действием факторов, которые мы ясно видим; эти юноши стали беззащитными против внедрения в их сознание самых разных доктрин. Они чувствуют себя свободными, потому что отбросили отцовские традиции, но немыслимым образом не замечают, что, воспринимая сфабрикованную доктрину, они отбрасывают не только традиции, но и всякую свободу мысли и действия. Наоборот, полностью отдавшись доктрине, они испытывают интенсивное субъективное и иллюзорное чувство личной свободы» [28, с. 325].

Так и происходило в России в последние годы «освобождение» молодежи от традиций отцовских поколений. Лоренц, сам переживший увлечение самоубийственными доктринами, с особой грустью пишет о судьбе именно молодых поколений: «Радикальный отказ от отцовской культуры — даже если он полностью оправдан — может повлечь за собой гибельное последствие, сделав презревшего напутствие юношу жертвой самых бессовестных шарлатанов. Я не говорю о том, что юноши, освободившиеся от традиций, обычно охотно прислушиваются к демагогам и воспринимают с полным доверием их косметически украшенные доктринерские формулы. Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши готовы примкнуть к любой фальшивке» [28, с. 323].

Эта проблема социологии «общества знания» особенно актуальна сегодня в России и других постсоветских республиках. Причина в том, что очень большая часть того знания, на базе которого строились главные институциональные матрицы Российской империи и затем СССР, относится к категории традиционного. Оно плохо оформлено и часто не было адекватным образом переведено на язык современных теорий западной науки, что и стало для В. Ю. Андропова основанием сказать «Мы не знаем общества, в котором живем». Самым драматическим образом это проявилось во время реформы 90-х годов, когда велось разрушение структур, принцип действия которых не был вполне понят и был совершенно неизвестен западным экспертам (как, например, принцип устройства советского промышленного предприятия, советской школы или системы теплоснабжения).

Об этом с горечью сказал, как ни странно, либеральный философ Грей: «Приоритет культурной традиции в политической жизни — вот истина, которую забыли или постарались забыть все те, кто думает, будто бывшие коммунистические страны должны или могут следовать некоему западному образцу» [103, с. 84].