Знак небес - Валерий Елманов

Князь молча встал, расстегнул полушубок, ворот рубахи и медленно высвободил изящный золотой крестик. Показывая его жене кузнеца, он произнес вполголоса:

– Разные люди Христу поклоняются, – и добавил с укоризной: – И свой крест подбери. Не хочешь носить – принуждать не буду. Верить силком никого не заставишь. Кому пожелаешь – тому и молись. Но и так тоже нельзя. Ты же, крест свой бросив, на одну доску с этим попом встала, себя унизив.

Женщина растерянно взглянула на князя. Иных слов она ждала в ответ. В запале своем даже смерть готова была принять. Всем жизнь тусклой кажется в первые минуты после утери близкого человека. Вот и ей все равно было, что с ней дальше сделают. А князь вон как все повернул. И попрекнул-то деликатно, можно сказать, ласково, и верить во что хочешь разрешил, а главное – ее, кузнечиху простую, да еще и язычницей сызнова ставшую, выше попа поставил. И тут же стыд пришел – а ведь и впрямь погорячилась. Крест-то тут при чем?

Она повернулась, подошла к сиротливо лежащему на снегу кресту, нагнулась, чтобы поднять его, и… неловко взмахнув руками, рухнула навзничь. Это Мстислав Глебович, изловчась, прямо в лицо ей своим сапогом угодил, отомстив за унижение.

Толпа поначалу даже не поняла, что случилось. Не до того ей было. Добрая половина слова князя обсуждала про то, что он никого к вере не принуждает и каждый из них, выходит, теперь уже не таясь может в кумирню к своим привычным богам прийти, дабы требы им принесть.

Лишь когда некоторые из передних охнули возмущенно, все сызнова на кузнечиху внимание обратили, и опять людям еще непонятно было: сидит баба, одной рукой о снег опершись, а другой кровь с разбитых губ вытирает. Что случилось, откуда кровь – ничего не ясно.

Пока те сельчане, которые в доподлинности видели все произошедшее, всем прочим о том рассказали, еще чуток времени прошло. А когда уж толпа взревела – поздно было.

Едва Мстислав нанес свой удар, как Константин мгновенно сообразил, что дальше будет. Мигом с лавки своей соскочил, да так проворно, что она завалилась назад. Первым делом князь окликнул Вячеслава. Затем, ни слова не произнося, обвел толпу рукой, а пленных князей отдельно вкруговую очертил. Только после этого рот разжал.

– Двойное кольцо. Быстро, – произнес он тихо.

Голос князь потом повысил, когда приговор зачитывал. Правда, огласил он его не сразу, поколебался чуток. Сердце чуяло недоброе, ясно было, что ничего хорошего от таких решительных мер, пусть и вынужденных, ждать не придется, но куда тут денешься, если пленные черниговцы сами сотворили все, чтобы головы в петли засунуть.

Константин молча вздохнул, мрачно глянул на толпу, которую от пленных князей отделял уже не один ряд ратников, а два, да еще и третий тут же набегал, выстраиваясь, и поднял руку. Мгновение одно отделяло гул возмущения от рева негодования, но князь успел в эту оставшуюся секундочку крикнуть зычно, так чтобы все услыхали:

– За зло, учиненное вольным рязанским людям, всех четверых повелеваю повесить.

– Князей?! Повесить?! – ахнул самый молодой из них, лицом на степняка похожий.

– Был ты князем. А ныне ты тать шатучий, – сурово ответил Константин вдогон.

Князей уже быстро-быстро, почти волоком, тащили к ближайшим дубам, а трое дружинников сноровисто прилаживали веревки на ветвях. Потом к воинам, которые волокли князей, подбежал воевода, что-то сказал им вполголоса и вновь метнулся к князю.

– Костя, – склонившись к самому уху друга, зашептал он жарко. – Нельзя их вешать. Ну, выпори их, деньги сдери, в тюрьму засунь, то есть в поруб, но только не вешай.

– Поздно, – сурово ответил Константин, кивая на толпу, которая ревела и шла грудью напролом, заставляя дружинников шаг за шагом пятиться назад. – Смотри, что творится. Озверел народ.

– У меня здесь почти сотня. Удержим. Копий с мечами побоятся – не полезут.

– Они уже ослепли от гнева, так что на все пойдут. Сейчас, чтобы их остановить, без крови уже не обойтись. А они и так пострадали. Так что или мы сами князей вздернем, или через минуту крестьяне это сделают. Как видишь, выбор невелик.

Напор толпы и впрямь заметно ослабел, едва только первый из князей закачался на толстой дубовой ветви.

– Маманя, – жалобно пискнул младший Мстиславич.

– Попомнят тебе это отец мой, и мать моя Свобода Кончаковна, и брат мой, Изяслав тоже, – успел выкрикнуть похожий на половца князь Всеволод Владимирович.

– Жди оместников, княже, – это уже крик Мстислава Глебовича раздался, после чего еще одна ветвь закачалась под тяжестью человеческого тела

Андрей Всеволодович ничего не сказал напоследок. Молча на тот свет ушел.

– Правосудие и справедливость, Слава, – вещи очень разные. По закону они и впрямь могли бы от меня откупом отделаться. Только, знаешь ли, мне почему-то больше справедливость по душе. Вот как эта. – Он показал на болтающихся в петлях князей. – Все согласно библии: око за око, кровь за кровь, смерть за смерть.

– Ты президент – тебе видней, – вздохнул воевода, сокрушенно глядя на князей, чьи тела продолжали мерно раскачиваться на дубовых ветвях.

– А ты тут не намекай этим словом, – жестко обрезал Константин. – Я слюни распускать и моратории на смертную казнь вводить не собираюсь, так что защитником убийц все равно никогда не стану. И никакой отец Николай никогда от меня пощады для подонков и мерзавцев не выпросит.

– Ты думаешь, мне их жаль? – хмыкнул Вячеслав. – Тут совсем другое. Я ж тебе говорил, что не готова у меня еще армия. Год нужен. А ты четырех сыновей у четырех отцов на веревку. Теперь все. Жди ответного привета. Потому я и расстроился. Тебе сейчас осталось для полного кайфа вон того придурка в рясе рядышком с ними подвесить – и считай, что коалиция будет еще и идейно вооружена.

– А он, между прочим, самый главный козел и есть, – философски разглядывая одиноко стоящего попика, заметил Константин.

– Не хуже тебя понимаю. Только с одной поправкой – козел, но не самый главный. Вспомни-ка донесения из Переяславского княжества и сразу поймешь, кто из ху.

– А все равно он скотина, – брезгливо поморщился Константин.

– Но в рясе, – не отступился Вячеслав.

А толпа все никак не могла угомониться, продолжая, хотя уже не с той силой, напирать на цепь дружинников. Только теперь ее гнев был обращен на последнего из виновников случившейся трагедии, который еще оставался в живых.

За это непродолжительное время поведение попика успело разительно перемениться. Бывает, когда неробкого десятка человек в последние минуты перед смертью вдруг униженно плюхается перед своими судьями на колени, начинает целовать им ноги и униженно вымаливать себе жизнь.

Но бывает и иное. Священник, который вроде бы не отличался особой храбростью, вдруг поняв, что истекают последние часы, если не минуты его жизни, неожиданно преобразился. Раньше он прятался за спины князей, не желая привлекать к себе всеобщего внимания, зато сейчас, когда укрываться стало не за кем, гордо вскинул голову и с ненавистью посмотрел на князя.

Константин вздохнул устало, встал с лавки и неспешно пошел к нему. «Никак этот зверь самолично терзать меня сейчас учнет», – мелькнула испуганная мыслишка, но отец Варфоломей, а именно так звали священника, усилием воли отогнал ее прочь и принялся почти беззвучно читать отходную молитву, настраиваясь на тяжкие муки во имя господа, за которого и пострадать должно быть сладко.

Жалел он сейчас только об одном. Дело в том, что его слабый кишечник в минуты очень сильных душевных волнений не желал слушать никаких увещеваний хозяина и опоражнивался самопроизвольно, причем вместе с мочевым пузырем. Иной раз ему удавалось справиться со своим организмом, неимоверным усилием воли заставив его сдержаться, но такое было далеко не всегда. Сейчас как раз не получилось.

За это ему сейчас больше всего и переживалось. Тоскливо становилось, что князь навряд ли поверит, будто он, отец Варфоломей, готов принять предстоящую мученическую смерть легко и с улыбкой. Да и кто бы на его месте поверил, учуяв эдакий запашок. «Хоть бы уж сразу пришиб», – подумал уныло попик.

Однако он почти сразу понял, что князь идет совсем не к нему, а к жене кузнеца, которая продолжала растерянно сидеть на снегу. Она даже не вытирала кровь, струившуюся у нее изо рта, – острый кованый носок княжеского сапога здорово разбил ей губы.

Константин на ходу достал из кармана платок, еще и порадоваться успел, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы на всех его штанах карманы сделали. Мелочь, конечно, но постоянно в калиту, висящую на поясе, то бишь средневековую барсетку, лазить ему было как-то несподручно. К тому же здесь она была значительно более неуклюжей и громоздкой, чем в двадцатом веке, – замучаешься ковыряться. Да и непривычен к ним был бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки проще и сподручнее. Вот и пригодился ныне в очередной раз.