Чевенгур - Андрей Платонов

– День летом велик: чем они будут заниматься? – спросил Копенкин.

– Ты про ихнее усердие спрашиваешь? – неточно понял Чепурный.

– Хотя бы так.

– А душа-то человека – она и есть основная профессия. А продукт ее – дружба и товарищество! Чем тебе не занятье – скажи пожалуйста!

Копенкин немного задумался о прежней угнетенной жизни.

– Уж дюже хорошо у тебя в Чевенгуре, – печально сказал он. – Как бы не пришлось горя организовать: коммунизм должен быть едок, малость отравы – это для вкуса хорошо.

Чепурный почувствовал во рту свежую соль – и сразу понял Копенкина.

– Пожалуй, верно. Надо нам теперь нарочно горе организовать. Давай с завтрашнего дня займемся, товарищ Копенкин!

– Я не буду: мое дело – другое. Пускай Дванов вперед приедет – он тебе все поймет.

– А мы это Прокофию поручим!

– Брось ты своего Прокофия! Парень размножаться с твоей Клавдюшей хочет, а ты его вовлекаешь!

– И то, пожалуй, так – обождем твоего сподвижника!

О берег реки Чевенгурки волновалась неутомимая вода; с воды шел воздух, пахнущий возбуждением и свободой, а два товарища начали обнажаться навстречу воде. Чепурный скинул шинель и сразу очутился голым и жалким, но зато от его тела пошел теплый запах какого-то давно заросшего, спекшегося материнства, еле памятного Копенкину.

Солнце с индивидуальной внимательностью осветило худую спину Чепурного, залезая во все потные щели и ущербы кожи, чтобы умертвить там своим жаром невидимых тварей, от каких постоянно зудит тело. Копенкин с почтением посмотрел на солнце: несколько лет назад оно согревало Розу Люксембург и теперь помогает жить траве на ее могиле.

Копенкин давно не находился в реке и долго дрожал от холода, пока не притерпелся. Чепурный же смело плавал, открывал глаза в воде и доставал со дна различные кости, крупные камни и лошадиные головы. С середины реки, куда не доплыть неумелому Копенкину, Чепурный кричал песни и все более делался разговорчивым. Копенкин окунался на неглубоком месте, щупал воду и думал: тоже течет себе куда-то – где ей хорошо!

Возвратился Чепурный совсем веселым и счастливым.

– Знаешь, Копенкин, когда я в воде – мне кажется, что я до точности правду знаю... А как заберусь в ревком, все мне чего-то чудится да представляется...

– А ты занимайся на берегу.

– Тогда губернские тезисы дождь намочит, дурной ты человек!

Копенкин не знал, что такое тезис, – помнил откуда-то это слово, но вполне бесчувственно.

– Раз дождь идет, а потом солнце светит, то тезисы ты не жалей, – успокоительно сказал Копенкин. – Все равно ведь хлеб вырастет.

Чепурный усиленно посчитал в уме и помог уму пальцами.

– Значит, ты три тезиса объявляешь?

– Ни одного не надо, – отвергнул Копенкин. – На бумаге надо одни песни на память писать.

– Как же так? Солнце тебе – раз тезис! Вода – два, а почва – три.

– А ветер ты забыл?

– С ветром – четыре. Вот и все. Пожалуй, это правильно. Только знаешь, если мы в губернию на тезисы отвечать не будем, что у нас все хорошо, то оттуда у нас весь коммунизм ликвидируют.

– Нипочем, – отрек такое предположение Копенкин. – Там же такие, как и мы!

– Такие-то такие, только пишут непонятно и все, знаешь, просят побольше учитывать да потверже руководить... А чего в Чевенгуре учитывать и за какое место людьми руководить?

– Да а мы-то где ж будем?! – удивился Копенкин. – Разве ж мы позволим гаду пролезть! У нас сзади Ленин живет!

Чепурный рассеянно пробрался в камыш и нарвал бледных, ночного немощного света цветов. Это он сделал для Клавдюши, которой мало владел, но тем более питал к ней озабоченную нежность.

После цветов Чепурный и Копенкин оделись и направились берегом реки – по влажному травяному покрову. Чевенгур отсюда казался теплым краем – видны были освещенные солнцем босые люди, наслаждающиеся воздухом и свободой с непокрытыми головами.

– Нынче хорошо, – отвлеченно проговорил Чепурный. – Вся теплота человека наружи! – И показал рукой на город и на всех людей в нем. Потом Чепурный вложил два пальца в рот, свистнул и в бреду горячей внутренней жизни снова полез в воду, не снимая шинели; его томила какая-то черная радость избыточного тела – и он бросился сквозь камыш в чистую реку, чтобы там изжить свои неясные, тоскующие страсти.

– Он думает, весь свет на волю коммунизма отпустил: радуется, бродяга! – осудил поступок Чепурного Копенкин. – А мне ничего здесь не видится!

В камышах стояла лодка, и в ней молча сидел голый человек; он задумчиво рассматривал тот берег реки, хотя мог бы туда доплыть на лодке. Копенкин увидел его слабое ребристое тело и болящий глаз.

– Ты Пашинцев или нет? – спросил Копенкин.

– Да, а то кто же! – сразу ответил тот.

– Но тогда зачем ты оставил пост в ревзаповеднике?

Пашинцев грустно опустил свою укрощенную голову.

– Я оттуда низко удален, товарищ!

– А ты бы бомбами...

– Рано их разрядил, оказалось, – и вот зато теперь скитаюсь без почета, как драматический псих.

Копенкин ощутил презрение к дальним белым негодяям, ликвидировавшим ревзаповедник, и ответную силу мужества в самом себе.

– Не горюй, товарищ Пашинцев: белых мы, не сходя с коня, порасходуем, а ревзаповедник на сыром месте посадим. Что ж у тебя осталось нынче?

Пашинцев поднял со дна лодки нагрудную рыцарскую кольчугу.

– Мало, – определил Копенкин. – Одну грудь только обороняет.

– Да голова – чорт с ней, – не ценил Пашинцев. – Сердце мне дороже всего... Есть кой-что и на башку и в руку. – Пашинцев показал вдобавок еще небольшой доспех – лобовое забрало с привинченной навеки красной звездой – и последнюю пустую гранату.

– Ну, это вполне тебе хватит, – сообщил Копенкин. – Но ты скажи, куда заповедник твой девался, – неужели ты так ослаб, что его мужики свободно окулачили?

Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.

– Так там же, тебе говорят, широкую организацию совхоза назначили – чего ты меня шаришь по голому телу?

Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.

– Тогда – одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать – тут тоже фактов не хватает, а люди сон видят.

Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина – у него, кроме нагрудной кольчуги и забрала, не оказалось одежды.

– Иди так, – ободрил его Копенкин. – Что ты думаешь, люди живого тела не видали? Ишь ты, прелесть какая – то же самое и в гроб кладут!

– Нет, ты понимаешь, какой корень зла вышел? – разговаривая, перебирал Пашинцев свою металлическую одежду. – Из ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и опасным, но живым и одетым. А в селе – свои же мужики видят, идет какой-то прошлый человек и, главное, пораженный армией – так всю одежду с меня скостили, – бросили вслед два предмета, чтобы я на зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.

– Аль на тебя целая армия наступала? – удивился Копенкин.

– Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного человека. Да в резерве три дюйма стояли наготове. И то я сутки не сдавался – пугал всю армию пустыми бомбами, да Грунька – девка там одна – доказала, сукушка.

– Ага, – поверил Копенкин. – Ну, пойдем, – давай мне твои железки в одну руку.

Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в прибрежном песке.

– Ты не бойся, – успокаивал Копенкин голого товарища. – Ты же не сам обнажился – тебя полубелые обидели.

Пашинцев догадался, что он идет разутым-раздетым ради бедноты – коммунизма, и поэтому не стеснялся будущих встречных женщин.

Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева, она закрыла платком глаза, как татарка.

«Ужасно вялый мужчина, – подумала она, – весь в родинках, да чистый – шершавости в нем нет!» – и сказала вслух:

– Здесь, граждане, ведь не фронт – голым ходить не вполне прилично.

Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую жабу – она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое забрало, оставив большинство тела наружи.

– Так лучше, – определил он. – Подумают, что это форма новой политики!

– Чего ж тебе? – посмотрел Копенкин. – Ты теперь почти одет, только от железа тебе прохладно будет!

– Оно от тела нагреется, – кровь же льется внутри!

– И во мне льется! – почувствовал Копенкин.

Но железо кольчуги не холодило тела Пашинцева – в Чевенгуре было тепло. Люди сидели рядами в переулках, между сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие речи; и от людей тоже шло тепло и дыхание – не только от лучей солнца. Пашинцев и Копенкин проходили в сплошной духоте – теснота домов, солнечный жар и человеческий волнующий запах делали жизнь похожей на сон под ватным одеялом.