Философский камень. Книга 2 - Сергей Сартаков.

— Чем? А ничем. Злобой! Отца моего тоже в ту пору угнали белые. Погиб он без вести. А ее, подкидыша беляцкого, кулаки приютили. Как стерпеть? Разницы для меня не было: все беляки на одну масть. А еще, как повзрослели мы обе, к Алехе своему люто ревновала Рещикову. Ну и хотела ей досадить побольнее. Сколько просила она приблизить ее к молодежи и к комсомолу, но я кричала всем: «Она чужая!» И не только это. Когда пожар у Голощековых случился, поджог они свалили на Рещикову. — И Анна снова ткнула пальцем в сторону следственного дела. — Об этом тоже пришита у вас бумага. А я тогда утаила от всех, что Рещикова прибегала в наш дом еще до пожара и деду моему Флегонту в переполохе кричала: «Голощековы хлеб в навоз зарывают!» Пишите!

— Вы учитесь на курсах. Мы примем частное определение сообщить в комсомольскую организацию о вашем сегодняшнем заявлении. Оно не украшает ваших прошлых поступков.

— Об этом прошу, — не дрогнув бровью, сказала Анна. — Только на курсы я сама еще раньше написала. И в Центральный наш Комитет комсомола тоже написала. Мне уже объявили строгий выговор.

— Так, хорошо, Губанова. — Председатель трибунала казался сбитым с толку напористостью Анны. — Но какое отношение имеет к делу Бурмакина все, что вы сейчас сказали? А какое отношение имеют к нему эти бумаги, раз здесь они пришиты? — немедленно отрезала Анна. — О человеке они рассказывают. Так я тоже должна рассказать, что Рещикова на кулаков Голощековых батрачила, а вовсе не своя она была у них, и издевались над ней, сколько хотели. Не знаю, был у нее отец офицер, не офицер, молва такая по селу ходила, и я помогала молве, а только Рещикову беляки бросили навылет в грудь простреленную. Отцом своим. Это все знают у нас. И если Бурмакин пожалел ее и за нее боролся, значит у Бурмакина сердце доброе. А я его только здесь в первый раз увидела. Еще скажу. На Кирее поселок весь беляки вырезали, это точно. Ну, а кто это сделал, люди не знают. Одни разговоры. Бурмакин знает по правде. Он вел беляков через тайгу,

— Садитесь, — сказал председатель трибунала. И тут же извинился перед обвинителем. — У вас есть вопрос?

— Почему вы сочли нужным, свидетельница, с вашим заявлением выступить не раньше, а только теперь, на суде? Что вас заставило это сделать?

Анна подергала косынку за концы, туго стягивая узел на затылке, расправила складки гимнастерки под широким солдатским ремнем.

— Совесть комсомольская убила. Сколько же людям зло мое на себе носить? — И первый раз за все время допроса утратила резкость в голосе. — Ну, а потом, тоже ревность сошла с меня, с Алехой мы поженились.

И даже строгий седой председатель трибунала не смог удержаться от улыбки.

Прения сторон были непродолжительны.

Государственный обвинитель настаивал на признании Бурмакина виновным в таких действиях, которые стали причиной тяжелого увечья Петунина. Обосновывая свои выводы и доказывая, что именно само поведение Бурмакина на суде подтвердило, сколь маниакально он упорен в своих подозрениях, мстителен и злобен по характеру, обвинитель охотно и много ссылался на показания Свореня, знавшего Бурмакина больше, чем кто-либо другой. Обвинитель потребовал для Бурмакина пять лет лишения свободы.

Защитник задал суду риторический вопрос: ответьте, есть ли здесь сегодня хотя бы один свидетель обвинения, доказавший вину Бурмакина, кроме самого Бурмакина? Только сам он один осуждает себя, а даже пострадавший его справедливо оправдывает. Так не достаточно ли уже этого самоосуждения? И высмеял Свореня, соотнеся его выступление с выступлением Анны Губановой.

— Нельзя не учесть и горячей, участливой речи Петунина, — дальше сказал защитник. — И если, как заявил пострадавший, «вещественное доказательство» причиненного тяжелого увечья он сам — очевидный факт, то и желание его не усугублять свои страдания страданиями другого — факт тоже очевидный. И заслуживающий уважительного отношения.

Защитник просил, принимая во внимание отличные характеристики подсудимого, применить к нему минимальную меру наказания.

От последнего слова Тимофей отказался:

— Верю в справедливость советского суда. И прошу не принимать во внимание ничего из того, что говорили Куцеволов и мой защитник, ссылаясь на него.

Пока длилось около двух часов совещание трибунала, в зале стояла тишина. Свидетели, друзья Тимофея, тихо перешептывались между собой. Они жалели его: так или иначе, но решетки ему не миновать, если даже защитник не счел возможным попросить оправдания. Да и как оправдывать, когда Петунии действительно искалечен? Людмила горько плакала, и Анна Губанова не могла ее успокоить.

— Любое решение суда, — говорила она, — можно обжаловать.

Но было ясно, что это — обычное в таких случаях утешение.

Тимофей, отведенный конвоем до оглашения приговора в особую комнату, сидел, тяжело сдвинув брови, и повторял про себя: «Пять лет. Пять лет. А что будет с Людой? И где я потом найду Куцеволова?»

Куцеволов ушел сразу же, как только объявили перерыв. Покидая зал судебного заседания, он ласково пожал руку Людмиле и пообещал любую помощь, какая только ей понадобится.

— Ты видела и слышала, милая, всеми силами я старался спасти твоего славного паренька! Но что поделаешь? В нужде, как и раньше, я тебя не оставлю.

Он забыл, что Людмила не могла слышать его речи, произнесенной в то время, когда в зал заседания свидетели еще не были вызваны.

Уходя с омраченным лицом, он внутренне торжествовал. Расчет оказался удивительно верным: благородство его речи всех потрясло, и это, ему в личных характеристиках где-то потом обязательно добрыми строчками впишется. А оправдать Бурмакина невозможно. Вдобавок он и сам к этому отрезал любые пути. Даже защитник не посмел внести такое предложение. Минимальная же мера наказания — это два года тюрьмы, два года надежной изоляции. За эти два года — а может быть, бог даст, и все пять лет? — можно устроить, привести в желанный порядок свои служебные и семейные дела и, главное, выработать умный план, исключающий всякий риск, когда придется окончательно убирать Бурмакина со своей дороги.

Валентина Георгиевна на суде не была. Куцеволов подумал: очень тактично и мудро.

Но как же Валюша, наверно, терзает сейчас телефоны всех своих друзей, пытаясь через них поскорее выведать, чем закончилось дело!

Евдокия Ивановна умчалась домой давно, в надежде приголубить сегодня своего муженька, и печет, жарит там что-нибудь вкусное. Бог с ней, пусть печет и жарит! Надо, прежде всего, зайти к Валюше и порадовать ее. Сегодня не обязательно спешить на больничную койку.

Он вскочил в трамвай; просторный, без пассажиров, — время вечернее, позднее, — озорно прищурился на тусклую лампочку под потолком, показавшуюся ему жарким летним солнышком. Подал трехрублевую бумажку немолодой уже, но очень миловидной кондукторше, и настойчиво сжал ей пальцы в кулачок: «Прошу вас, родная моя, сдачи не надо!»

Поцеловал в щеку.

Однако Куцеволов вряд ли так ликовал бы и душевно нежился, если бы знал, что именно в эту минуту председателем военного трибунала подписывается приговор именем Республики, согласно которому Тимофей Павлович Бурмакин признается виновным лишь в непредумышленном, в состоянии сильного душевного волнения, нанесении тяжелого увечья гражданину Петунину Григорию Васильевичу. И мера наказания, с учетом всех смягчающих вину обстоятельств, Бурмакину определена — два года лишения свободы условно.

А это значило, что Бурмакин практически восстанавливается в гражданских правах.

Часть третья

1

Из окна гостиницы «Националы» были видны засыпанные снегом зубчатые стены Кремля. Тяжелые сугробы лежали на откосах проезда между Историческим музеем и входом в Александровский сад. Снежные языки свисали с крыши музея. Вихляющими белыми струйками поземка вползала на Красную площадь и, казалось, вставала там на ноги, обращаясь в изменчивые высоченные силуэты каких-то непонятных чудовищ. Блуждая по площади, они тянулись бесконечной чередой к храму Василия Блаженного, разбивались там о его островерхие купола и пропадали в тусклом, сером небе.

От одного лишь этого вида, даже если держишь в руке стакан горячего золотистого чая, пробирает легкий озноб. Стоит только представить себе, с какой силой прожигает насквозь каждого злой рассветный ветер, так и хочется скорее броситься обратно в постель, закутаться с головой в стеганое одеяло.

А между тем совсем еще впотьмах, лишь в озарений желтых, залепленных снегом фонарей, под голыми черными стволами деревьев, внутри оградки Александровского сада начала нанизываться живая человеческая цепочка. Длиннее и длиннее. Потом начало этой очереди выдвинулось из железных ворот за ограду, замерло у проезда на Красную площадь, а конец потерялся неведомо где, может быть, у Манежа, или закрутился спиралью под кремлевской стеной.