Премудрая Элоиза - Жанна Бурен

Все было сказано. С твоим учением было покончено. Самый блестящий, самый одаренный, самый дерзновенный ум нашего времени был принужден к молчанию, низвергнут, сослан под сень монастыря. Твои враги торжествовали, ты был повержен!

Удар был жестоким для тебя, Пьер, но таковым он был и для меня. Я знала твою веру. Она не могла быть поставлена под сомнение. Я часто находила ее даже слишком непреклонной, когда она удаляла тебя от меня. Но она также освещала мой путь. Ты предоставил мне тысячи ее доказательств своим пером и еще больше примером Твоего существования, посвященного Богу, что ты неоднократно мне доказывал в течение двадцати лет. А тебя обвиняли в ереси! Но ведь твоей единственной целью было разъяснение религии, освещение всех ее темных мест. Желая сделать ее понятной для всех, ты думал лишь о том, чтобы приблизить ее к людям! Я знала твое рвение и твою искренность, о ты, самый страстный из христиан! Твоя максима: «Вера в поисках разума, разум в поисках веры» не могла быть поставлена под сомнение. Не ты ли любил повторять ту истину, что «поскольку разум приходит от Бога, Бог и разум не могут противоречить друг другу»?

Я проводила мучительные часы в своей келье, возвращая в памяти всю историю твоего падения. Я страдала твоим страданием, как всякий раз, когда ты подвергался нападкам, но также, увы, и своим собственным. Я должна признать, Пьер, что к чистой боли, которая пронзила меня, когда мне сообщили о твоем осуждении, быстро добавилось и чувство горечи, которую я едва осмеливалась признать в тайне своего сердца: так значит я посвятила себя, без призвания, без влечения, монашеской жизни, усеянной шипами и терниями, чтобы обнаружить по истечении двух десятилетий, что человек, ради которого я пожертвовала своей долей земных радостей, был отвергаем Богом?

Мы не отвечаем за свои дурные мысли, если отказываемся задержаться на них и с ужасом их отталкиваем. Так что я не буду судима за такую мерзость, ибо я на них не задержалась. Тем не менее, они оставили во мне какое-то чувство беспокойства, ощущение ошибки, которое, в соединении с моим горем и моим негодованием, довели меня до ненависти к Бернару Клервосскому.

Господи, прости мне теперь эту враждебность, обращенную против одного из твоих избранных. Я раскаиваюсь в ней. В то время она вырвалась из моего сердца вместе со слезами, и я не могла помешать этому.

В том свете, каким я озарена сегодня, я лучше вижу причины, по которым Бернар Клервосский опасался дерзостных доктрин моего учителя. Для этого цистерцианца, которому нельзя отказать в дарах разума и эрудиции, переживание веры было всегда превыше интеллектуальных подходов. Этот великий мистик думал, что любовь души, исполненной человечности, стоит выше исканий разума. Можно ли его за это порицать? По достижении конца моего пути мне кажется, что Бернар Клервосский вовсе не был неправ…

К тому же и ты, Пьер, разве ты не принес повинную, примирившись с ним? Слишком непохожие друг на друга, чтобы иметь надежду прийти к согласию, вы тем не менее покончили с этим, заключив мир. Уважение, более глубокое, чем ваши разногласия, сблизило вас после этих бурь.

В то же время, когда я узнала об уничтожающем тебя приговоре, Пьер, я превратилась в живую рану и не чувствовала себя способной простить.

Именно тогда я получила твое последнее письмо. Это было много больше, чем простое послание: это было духовное завещание, высшее свидетельство твоего уважения и твоей привязанности ко мне. Я была взволнована до глубины души тем, что из тинистой бездны своего поражения и отказавшись навсегда от борьбы, в которой ты блистал, ты подумал написать мне, мне одной, чтобы предоставить мне величайшее доказательство доверия, которое ты только мог мне дать. Не отрекаясь от нашей любви, ты обращался ко мне как к главному арбитру, чтобы исповедать свою веру. Ты делал это в таких благородных, таких возвышенных выражениях, что все нападки против твоей мысли рушились сами собой. Твое «верую» было всецелым приятием христианской доктрины, актом самоотречения и безграничной любви к Богу.

«Я не хочу быть философом, если для этого мне нужно восставать против святого Павла. Я не хочу быть Аристотелем, если для этого мне нужно расстаться с Христом, ибо нет под небом иного имени, кроме Его, в котором я должен обрести свое спасение…» — так говорил ты, продолжив точным пересказом апостольского Символа веры.

Как и подобало супруге, которой я никогда не переставала быть, я стала наконец законной хранительницей твоей веры, свидетельницей твоего последнего обязательства.

После того как, избрав меня во времена моей юности, ты вновь избрал меня в зрелом возрасте как прибежище для того, что было в тебе самого драгоценного, ты, конечно, мог прервать нашу переписку и замкнуться в молчании. У меня была защита против отчаяния и одиночества. Заключенное в моем сердце, надежно хранимое в моих руках, твое исповедание веры соединяло нас надежнее, чем присутствие во плоти, на которое я больше не имела права. Став твоей половиной через супружество, я присутствовала теперь наполовину и в твоем осуществлении!

Благодаря этому принесенному мне тобой дару, мое мучение внезапно уступило место неистребимой уверенности, что я пожертвовала собой не напрасно. Пройдя через столько невзгод, но сохранив свою привязанность ко мне, ты давал мне вместе с этим доказательством своего постоянства вечный залог нашего единомыслия.

Мне оставалось лишь вернуться к своим трудам, продолжать свое дело в Параклете, осознавая всю значительность завета, хранительницей которого ты меня сделал, и в готовности провести остаток своей жизни в молитвах за тебя, присоединиться к тебе в молитве, образец которой ты мне оставил.

Здесь опять, Господи, я обвиняю себя в том, что во всем сообразовалась с отношением Пьера более из потребности сопровождать его до конца пути, чем с мыслью о Тебе. Его любовь всегда была мне путеводительницей, Ты знаешь это, Господи. Теперь я вижу — следуя за ним, я влеклась к Тебе. Долгое время я предпочитала не замечать этого. В эти последние мгновения я больше не могу обманывать себя.

Перед смертью Пьер завещал мне свою веру, веру, которую он позаботился изложить для меня письменно, чтобы я не заблудилась. Это стало моим наследством!

За эти двадцать два года, что я молюсь за него днем и ночью, я, сама того не желая, восприняла его рвение, приняла его смирение. Мне недоставало лишь осознать это, лишь с полным пониманием дела покориться Твоей воле.

Скоро я соединюсь с тобой, Пьер, с тобой, скончавшимся душеспасительным образом. Помоги мне в этот трудный час избавиться от остатков моей гордыни, чтобы сложить ее, вместе с моим бедным телом, к ногам Господа. Я чувствую, что время мое близко. Немногое в себе остается мне открыть. Скоро я завершу свое долгое продвижение к свету.