Почти рукописная жизнь - Евгений Гришковец

Мы оглядели горизонт. Никакого корабля, даже судёнышка не было видно. Берег виднелся очень далеко, километрах в двадцати пяти. Никакая собака на таком расстоянии от берега, тем более в таких холодных водах, быть не могла. И если не было видно ни одного корабля, то и за борт упасть она не могла… Но Виктор Боярский, который с собаками прошёл всю Антарктиду и через Северный полюс по льдам от российских берегов до Канады, который вытаскивал собак из ледовых трещин, нырял за ними в полярные воды в полыньи, немедленно потребовал развернуть судно, а всех, имеющих бинокли, наблюдать водную поверхность.

«Молчанов» красиво, плавно совершил полный поворот и эффектно лёг на обратный курс. Это дело небыстрое. С момента обнаружения в воде собаки прошло минут пятнадцать. Почти все, с биноклями и без биноклей, нависли на борта и наблюдали воду. Я побежал на самый верх… И вы не поверите – вскоре послышались крики: видим, видим!

Пальцами указывалось на какую-то невидимую мне точку, и капитан пошёл в нужном направлении. Потом точку потеряли из вида и то кричали: «Видим!», то кричали: «Нет, ошиблись!» Но тут и я увидел с самой верхней точки малюсенькое чёрное пятнышко среди колыхания и блеска мелких волн. Увидел отчётливо.

Женщина, которая тоже поднялась наверх и стояла рядом со мной, также увидела то, что увидел я. Мы завопили, все обрадовались, потому что снизу собаку не было видно. Я взял бинокль и не без труда нашёл чёрную точку, к которой мы все так стремились. И я увидел голову. Увидел явно живое существо, плывущее по волнам. Но для собаки оно как-то странно плыло. То есть периодически была видна только голова, а то существо возвышалось над водой – и были видны покатые плечи. А потом существо нырнуло и скрылось под водой, с небольшим всплеском. Мы закричали, что собака исчезла. Все затихли минуты на две или больше. А потом голова вновь появилась, но на значительном расстоянии от места погружения. Это был тюлень.

Потом мы долго хохотали. Опытные полярники смеялись над собой и над тем, что поверили, что это могла быть собака. Смеялись над тем, что перепутали собаку и тюленя.

Мы хохотали над тем, что наша экспедиция такая экологическая, что чуть было не спасла тюленя из собственной среды обитания. Я сказал, что хорошо, что это была не собака, потому что мы бы тут все передрались из-за того, кому эта собака достанется. Многие сознались, что успели об этом подумать.

Очень смеялся Сергей, доктор-спасатель, который уже успел одеться в гидрокостюм. Этот парень побывал с силами Центроспаса и на Гаити после чудовищного землетрясения, и в Японии после цунами – где только не побывал. Он спасал людей (или, как он сказал, чаще всего находил тела) после самых жутких катастроф, а тут в считаные секунды оделся в гидрокостюм, чтобы спасать из воды тюленя.

Сейчас я дома. 17.35 по московскому времени. За окном во дворе звучат голоса и смех моих детей. На яблонях в саду за моё отсутствие яблоки стали большими, и ветки от тяжести согнулись и обвисли. В городе хорошо. Нежарко. Продолжаю вести дневник экспедиции, но уже не с борта научно-исследовательского судна «Профессор Молчанов», а из своего рабочего кабинета. Есть ещё о чём рассказать.

2 августа

Возможно, кому-то уже надоело читать этот дневник. Я испытываю сейчас приблизительно то же самое, что, наверное, испытывают люди, связавшие свою жизнь с Арктикой, когда стараются рассказать о своей полярной работе и экспедициях как можно короче и только по существу. Они, наверное, чувствуют, как и я сейчас, что-то вроде стеснения, мол, сколько можно говорить о дорогих или просто полюбившихся нам вещах, которые мало кто видел и мало кто увидит. Неудобно говорить о том, что мне явно дороже, чем слушателям или читателям.

Я скоро закончу свой арктический дневник. Но ещё пару записей напишу.

Арктические люди не считают свою работу и жизнь героической, не считают свою работу подвигом, потому что многие из них убеждены, что городская жизнь, жизнь семейная, жизнь, связанная с повседневными рабочими, социальными и житейскими заботами, намного труднее, чем та чудесная жизнь, которой они живут.

Их жизнь связана с Арктикой, Арктика далека и прекрасна.

Сама Арктика отделяет и отдаляет все обычные повседневные заботы, мелочи, людей, коммунальные проблемы и всё прочее устройство жизни в сложившемся современном обществе… Арктика всё это оставляет где-то далеко и внизу, когда человек добирается до высоких её широт. Арктика, как только туда попадаешь, наполняет жизнь конкретными, понятными и жизненно необходимыми задачами, смыслами и тяжёлой работой. А ещё в Арктике собираются только те немногочисленные люди, которые как минимум Арктикой же объединены. Я бы даже сказал, что полярные люди изучают льды (гляциологи), добираются до самых северных гнездовий редких птиц, занимаются метеорологией, гидрологией, ставят перед собой сложновыполнимые задачи по прохождению полярных льдов на лыжах и собачьих упряжках, ищут следы пропавших экспедиций, зимуют в сложнейших условиях – только для того, чтобы как можно больше и дольше быть в Арктике. Чтобы как можно меньше находиться в городах.

Я почти уверен, что если бы белые медведи, моржи, крачки и кайры жили где-то в средней полосе или даже на юге, их защитой и изучением занялись бы какие-то другие люди, не те, кто занимается ими сейчас.

В Арктике при всей сложности и невыносимых для человека условиях есть та ясность и чистота, которые необходимы полюбившим её людям.

Знаете, настоящий полярник, даже нового поколения, никогда не бросит окурок в самом безлюдном месте на каком-нибудь леднике или северном мысе. Это не показуха. Они этого не делают, даже когда никто не видит. Я сам наблюдал, как вернувшийся с берега инспектор национального парка «Русская Арктика» привёз с собой на корабль и вытряхнул в пепельницу окурки из кармана. Он провёл на берегу, у лодки, довольно много времени один, много курил, но все окурки, оказывается, тщательно тушил и складывал в карман. У курящих полярников постарше часто есть с собой малюсенькая пепельница, которую они очищают только на борту или же вытряхивают в тот мусор, который увозят с собой. Полярники, курящие трубки, – уже редкость и скорее дань сложившемуся образу. Хотя с нами был один. Он проработал на острове Врангеля больше двадцати лет. Он один в нашей экспедиции исполнял роль настоящего полярного исследователя. В смысле был внешне таким, каким мы представляем себе человека Севера: большая борода, взъерошенные волосы, очень-очень светлые глаза на смуглом, обветренном лице и постоянная трубка в зубах. Остальные учёные старались бриться, многие были некурящими, а то и вовсе это были женщины. Так вот, Михаил (а именно так зовут того, кто был больше всех похож на полярника) в основном уединялся. Либо в полном одиночестве покуривал и что-то попивал из металлической термокружки на носу судна, либо делал то же самое на корме. Но, когда он начинал рассказывать про остров Врангеля, мне казалось, он знает и помнит всех полярных сов, песцов и чуть ли не леммингов в лицо (точнее, в морду). Про белых медведей с того острова я даже не говорю. Как раз их изучением и подсчётом он и занимался. Как же он да и все его коллеги рассказывают про тех, кого изучают! Редкий психолог или социолог может так рассказывать о людях. Во всяком случае, мне такие психологи и социологи не попадались.

Когда меня пригласили в экспедицию, я разволновался. Признаться, я никогда не мечтал попасть в дальнее Заполярье, просто не представлял себе, как это можно сделать. А попасть туда как турист я не хотел, вообще не хотел оказываться туристом там, где люди занимаются тяжёлым научным трудом. А тут такое предложение! Я заволновался, потому что понимал, что такое случается раз в жизни. И самым волнительным и удивительным было то, что именно в те числа, на которые была назначена экспедиция, у меня было совершенно свободное время. Я сразу же дал своё согласие! Сразу! Я даже (что со мной случается крайне редко, точнее – почти не случается) дал свое согласие, не поставив в известность жену и домашних.

Я догадываюсь, почему пригласили именно меня: какая-то часть того, о чём я писал и пишу, связана с морем и морской службой. Это, наверное, давало приглашавшим надежду на то, что я буду вести себя прилично и не стану обузой. А ещё, надеюсь, от меня они ожидали, что я смогу интересно написать об экспедиции.

То, что я буду вести дневник, не было обязательным условием. И уж тем более никто не требовал от меня, чтобы я писал и вёл его ежедневно, в семибалльный шторм или в дни насыщенных и сложных высадок. Но именно так я понял свою функцию, своё место на корабле и свою обязанность. В экспедиции бездельников быть не должно.

Пребывание любого человека на борту судна, идущего в северные широты, в небезопасный поход, стоит недёшево. Меня спросили, согласен ли я, что моё участие в экспедиции будет оплачивать «Кока-Кола». Могу сказать, что я не без сомнений отнёсся к этому условию. Не потому, что плохо отношусь к этому бренду, просто я стараюсь не участвовать в рекламных мероприятиях, когда не понимаю, для чего это делается в некоем творческом или общественном смысле. Да, о гонораре от «Кока-Колы» речи не шло! Я не получал и не получаю гонорары за то, что пишу в своём дневнике, потому что только это даёт мне возможность писать то, и только то, что я хочу. Но моё пребывание на корабле, то есть каюта, которую мог бы занять кто-то другой, например исследователь или человек, который готов был бы пожертвовать на исследования и охрану арктических животных немалую сумму, – но которую отвели мне; еда; дорогая профессиональная экипировка, которой у меня не было и в помине; а также обеспечение моей безопасности – все это стоило таких денег, на которые мне пришлось бы либо искать спонсоров, либо лишить свою семью и себя самого летнего отдыха у тёплого моря. Но всё же я спросил: «А что делает «Кока-Кола» для Арктики?» Представитель Фонда защиты дикой природы (WWF) сказала, что «Кока-Кола» помогает спасению наших белых медведей. Тогда я задал вопрос: «От чего она спасает наших белых медведей?» – и добавил, что ответ типа: «Она спасает их от жажды или от исчезновения» – меня не устроит.