По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев

Советов» ему удалось настичь ее и уже не выпускать из поля зрения. Она прошла по улице Кропоткина, развернулась на Зубовской площади, манула Крымский мост, Калужскую площадь, Серпуховку и в каком-то переулке, возле деревянного дома, остановилась.

Человек вылез из машины, вошел во двор, а «эмка» стала поджидать его.

Плавский расплатился со своим шофером и повел наблюдение за дворовой калиткой. Наблюдение затянулось. Желая выяснить, долго ли еще придется ждать, он подошел к «эмке» и попросил водителя подбросить его на улицу Кропоткина. Он-де торопится на совещание, хорошо заплатит.

Шофер посмотрел на часы, подумал и сказал, что, пожалуй, успеет обернуться.

У парка культуры Плавский расстался с «эмкой», пересел в такси и помчался за Дим-Димычем. Теперь они продолжали наблюдение вместе. Прикатили в переулок, где находилась «эмка», остановились метрах в двухстах от нее, рядом с двумя грузовиками. Прождали час и сорок две минуты. Наконец вышел этот тип, сел в «эмку», и она тронулась.

«Эмка» привела на Первую Мещанскую и остановилась возле пошивочного ателье. Человек покинул машину, зашел в ателье. Преследователи проехали мимо, развернулись, остановились на противоположной стороне и стали наблюдать.

Прошло десять минут, двадцать, полчаса, на исходе час. Плавский предложил заглянуть в ателье. Дим-Димыч не согласился — боялся испугать. Он решил использовать прием Плавского. Подошел к шоферу «эмки» и спросил: «Не подбросишь, браток?» Тот взглянул на часы и ответил: «Через пяток минут — пожалуйста!» Дим-Димыч удивился: почему именно через пяток минут? Шофер объяснил: клиент заплатил вперед и предупредил, что если не вернется через час, то шофер может уезжать.

Все стало ясно — их ловко провели. Через пять минут «эмка» уехала, не дождавшись своего пассажира. В ателье его тоже не оказалось. Вот и вся история, из-за которой Дим-Димыч не смог встретить меня на вокзале.

— Да… — протянул я, готовый продолжать разговор на эту тему, но вовремя спохватился. Нетактично было говорить с Димой о сорвавшейся операции, когда я не узнал еще, в каком положении находятся его партийные дела.

Дим-Димыч вынул бумажник, извлек из него четверть листка и подал мне.

Это была копия письма на имя майора Осадчего из управления кадров Наркомата.

В нем было сказано:

«…На заявлении бывшего сотрудника Вашего управления Брагина Д. Д. имеется следующая резолюция руководства: «Если точно установлено, что он не знал об аресте своей родственницы и самоубийстве брата, можно возбуждать вопрос о восстановлении его на работе в органах».

— Резолюция неглупая, но и неумная, — прокомментировал Дим-Димыч, забирая у меня бумажку. — В старину говорили, что между резолюцией и ее выполнением остается немалый простор для всяческих раздумий и проволочек. От меня требуют доказательств. Ты представляешь всю глупость такого требования?

Как и чем я могу доказать, что не знал о брате?

— А чем они докажут, что ты знал?

— Они и не собираются доказывать. Это должен сделать я.

— Действительно сложное положение, — согласился я.

— Фомичев заверил, что сам займется этим делом. А пока что написал в ЦК. Своего я добьюсь.

Я смотрел на Дим-Димыча и думал: «Небось на сердце у него кошки скребут. Ему тяжело и больно. А ведь об этом не догадаешься. Говорит он без всякой горечи и, что прямо удивительно, со свойственным ему юмором».

— Ну, а, честно говоря, настроение как? — допытывался я.

— Настроение у меня особенное… Чего-то жду. Понимаешь, не верю, что так вот все и кончится, что никогда больше не вернусь к вам. — Дим-Димыч смутился. — Ну, к делу… Не верю! Иногда забываюсь, и кажется, будто еще работаю с вами, думаю над какой-нибудь старой операцией. Или вот над этой, связанной с Брусенцовой. Тогда в Москве увлекся, бросился вместе с Плавским за «эмкой». И только потом понял, что вел себя как мальчишка. То есть легкомысленно присвоил себе чужие полномочия Ну, ты понимаешь… — Дим-Димыч растерянно посмотрел на меня, опустил голову. — Но ты не ругай меня. Так уж получилось… Думаю, не во вред делу.

— Нет, конечно, — подбодрил я его, — другого выхода не было.

В начале разговора и особенно теперь меня беспокоила одна мысль: в какой роли должен выступать Дим-Димыч во всей этой истории с Плавским?

Работу мы до последнего момента вели вместе, а теперь он должен был отойти, отойти в силу формальных причин. И я обязан сказать ему об этом. Честно и определенно. Дима уже не сотрудник органов. И хотя в последней операции принимал непосредственное участие, все дальнейшее должно проходить без него.

Такова логика.

— Плавский знает, что ты… — начал я осторожно.

— Теперь знает. Вначале неловко было навязывать человеку свои заботы, А после погони за «эмкой» сказал.

— И как он отнесся к этому?

— Никак… По крайней мере ничем не проявил перемену, если она и произошла.

— Я должен тебя предупредить… — проговорил я, подбирая слова полегче и потеплее. — Немного неловко получается… Плавский да и другие могут неверно понять твои намерения сейчас.

— Почему неверно? — искренне удивился Дим-Димыч.

— Ну… я имею в виду… формальную сторону. У каждого человека есть дело, занятие, что ли… А просто так ведь никто не станет, например, вмешиваться в работу какого-нибудь учреждения, да и не разрешат ему. Везде есть свои планы, намерения, наконец соображения. Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — упавшим голосом произнес Дима. — Все ясно и просто как день, что тут не понять!

Мне от души было жаль друга. Своим предостережением я убил все радостное, что еще теплилось в нем, и в то же время осознавал правоту совершенного. Увлекшись, Дима мог допустить опрометчивый шаг, последствия которого легли бы страшным бременем и на все дело, и на него самого.

— Значит, отойти мне? — глухо выговорил Дим-Димыч.

В тоне, которым он произнес эти слова, была еще какая-то надежда на мою сговорчивость.

— Да, — отсек я одним словом.

Он сидел, чуть сгорбившись и опустив голову.