Страх. История политической идеи - Робин Кори

Либералы не в первый раз обращают свои взоры к отсталым режимам за рубежом, чтобы скомпенсировать глохнущие темпы общественного развития. Еще в 1792 году во Франции жирондисты, т. е. либералы тех дней, почувствовали, что их революция захлебывается. Тогда они обратились к давно угнетенным народам, жившим за восточными границами Франции, и решили экспортировать прогресс. Очень скоро они объявили войну Австрии. А Робеспьер, которого так часто критикуют как палача-утописта, обратился к своим деморализованным товарищам с прозорливым предостережением: «Никто не любит вооруженных миссионеров»69. Подобная ситуация сложилась в 1941 году в Америке, когда возрождающаяся Республиканская партия поставила под угрозу американскую либеральную программу. Один из идеологов «нового курса», Рексфорд Тагуэлл, решил, что отныне он лишился возможности проводить эксперименты в метрополии. Тогда он собрал чемоданы и отправился в Пуэрто-Рико, рассчитывая осуществить в этом островном колониальном владении те реформы, которые не мог проводить на родине70.

Если Игнатьефф и его либеральные единомышленники усматривали в этнических чистках повод для прогрессивного обновления, то Каплан и его сторонники видят в них шанс для обновления консервативного. Они считают, что новое поколение имперских воителей могло бы вывести Запад из состояния культурной серости и благодушия. Эти воины (скорее язычники, нежели буржуа, движимые скорее наитиями, нежели рациональными рассуждениями) будут отнюдь не Колинами Пауэллами — не стабильными профессионалами, которые одинаково комфортно чувствуют себя и в бюрократических коридорах Пентагона, и в залах ООН. Скорее они напомнят нам о «чем-то старом и традиционном». Согласно утверждению Каплана американские силы специального назначения в странах третьего мира «воссоздают колониальные экспедиции, предпринимаемые людьми-хамелеонами, которые руководствуются примером шпиона, полиглота и мастера притворства сэра Ричарда Фрэнсиса Бёртона[30]. Им импонируют „неопределенность“, „субъективное“ и „интуитивное“ мышление, решения, принимаемые на основании рассмотрения лишь двадцати процентов имеющихся в наличии фактов: когда в их распоряжении окажется больше информации, действовать будет поздно»71. Эти романтические импресарио войны находили поддержку у таких политиков, как Генри Киссинджер и Ричард Никсон, выступавших за управление государством в традиционной манере. Каплан писал, что Киссинджер относился к внешней политике, как к «занятиям любовью», изобретательным и творческим, «исключительно человеческим», в которых учитываются качества каждой личности и особенности каждой ситуации и которые основываются отнюдь не на слепом следовании правилам72. Инициируя незаконные бомбардировки в Камбодже, ведя войну во Вьетнаме на протяжении долгого времени после того, как необходимость в ее продолжении отпала, Киссинджер и Никсон продемонстрировали высокомерное презрение к массам, доказывая, что и в разочарованном мире возможно проявить настоящий характер. «Разве сейчас мы не хотим — или, во всяком случае, заявляем, что хотим, — чтобы наши лидеры действовали активно? Разве не раздражает такое большое количество людей как раз то, что Президент Билл Клинтон и другие современные политики принимают решения в большей степени на основании результатов опросов общественного мнения, чем исходя из собственных убеждений?»73 И Каплан заключает: после десятилетия, явившего свидетельства «все более нездоровых проявлений посредственности», мы должны воздать должное «непоколебимой твердости» нового Киссинджера или Никсона, их воле «идти на безжалостные крайности»74.

Что же обещают как левым, так и правым новейшие войны за этническую чистоту и, соответственно, обязанность продемонстрировать имперскую мощь? Не больше и не меньше, чем возрождение Запада. В представлении либералов, террор преследует воинственные судьбоносные цели. Он дает им возможность распространять Просвещение за пределами страны именно потому, что отстоять его на родине невозможно. В представлении же консерваторов, террор — это шанс восстановить боевой дух и возвышенный героизм, расшатанные свободным рынком и окончанием холодной войны. Каковы бы ни были источники этого нового воодушевления, левые и правые ныне едины в своей готовности осуществить революционный проект всемирного масштаба — подарить Америку остальному миру. Западные интеллектуалы обращаются к террору за рубежом в поисках ответов на вопросы, порождаемые плачевной ситуацией внутри страны, не в первый раз и, можно сказать с уверенностью, не в последний.

Сразу после террористических атак 11 сентября комментаторы заговорили о том, что все мы должны отказаться от унаследованных от прошлого политических категорий и представлений. Было заявлено: каковы бы ни были личные взгляды каждого из нас на внутреннюю и международную политику, события 11 сентября стали чем-то совершенно новым в нашем мире. Они явили собой историческое обозначение не просто того, как мы жили прежде и как будем жить дальше, но и того, как мы мыслили раньше и как должны будем мыслить впредь. Вот как описывает ситуацию Кристофер Хитченс: «Американская политическая элита разделилась на тех, кто готовы признать положение таким, каким оно видится, и тех, кто этого не могут или не хотят»75. Но стоит обратить внимание на то, что реакция американцев, в особенности интеллектуалов и журналистов, на события 11 сентября совсем немного отличалась от того политического сценария, который мы рассматривали в этой главе и, собственно, во всей книге. Задолго до 11 сентября 2001 года приверженцы либерализма тревоги и либерализма террора установили правила интерпретации явлений, которые стали доминирующими в последующий период. Мы видели, что еще до 11 сентября некоторые наиболее прозорливые представители этих учений видели ту внешнеполитическую катастрофу, которую должны были принести Соединенным Штатам нравственная летаргия и ползучее разочарование, утвердившееся в обществе после 1960-х годов, окончания холодной войны и триумфа свободного рынка. Так, в 2000 году Роберт Патнэм писал: «Создание (или воссоздание) общественного капитала», т. е. восстановление стершихся связей внутри американского общества, — «это непростая задача. Решить ее быть бы легче на фоне ощутимого общенационального кризиса — войны, экономической депрессии или природной катастрофы». И заключает: «Но, к счастью ик несчастью, на заре нового века в Америку такой живительный кризис не пришел»76.

Не прошло и года, как Америка столкнулась с таким кризисом, который, по мнению многих ученых мужей, принес желаемое улучшение. Хотя многие комментаторы упрекали левых радикалов за то, что те радовались ударам 11 сентября, как причине для того, чтобы «цыплята вернулись в курятник»77; такое же одобрение слышалось в основном в ведущих средствах массовой информации. Почти сразу после того, как воздушные пираты уничтожили Всемирный торговый центр и пробили дыру в здании Пентагона, журналисты и аналитики оценили эти события как свидетельство культурного краха и упадка материализма в Соединенных Штатах. Дэвид Брукс отметил, что даже наиболее далекие наблюдатели, включая деятелей «Аль-Каиды», могли прийти к выводу, что «Америка не является вполне серьезным государством». Соединенные Штаты только что вышли из десятилетия, в течение которого «обновили свои кухни, переустроили наши домашние развлекательные комплексы, обзавелись дачной мебелью, джакузи и газовыми грилями». Морин Дауд писала о том, что события 11 сентября пролили свет на «нарцистическую эгоистическую культуру» девяностых, когда дети «беби-бума» надеялись «одолеть свою дряблость путем диет и физических упражнений, подтягивания морщин, косметической хирургии, лечения импотенции „виагрой“, колебаний настроения — антидепрессантами, близорукости — лазерной хирургией, общих расстройств здоровья — гормонами роста, болезней — достижениями исследований стволовых клеток и генной инженерии». Фрэнсис Фукуяма сетовал на то, что это десятилетие характеризовалось тем, что «мир и преуспевание побуждали людей интересоваться собственными мелкими заботами» и влекли их к «потаканию своим желаниям». Раскрыв связь между неуклюжим поведением Америки и атаками террористов, Брукс сформулировал свой вывод: «Вы можете представить себе, каким образом мы [Соединенные Штаты] должны были смотреть на суровую жизнь исламских экстремистов в террористических лагерях на территории Афганистана». Такие рассуждения не были неожиданными для публичных аналитиков. Даже официальные представители администрации Буша, такие как Льюис Либби, а позднее сам Буш и один из лидеров республиканцев, Том Делэй, заявляли, что такая отличительная черта внешней политики Билла Клинтона, как апатия, «позволили таким, как Усама бен Ладен, поднять голову и уверенно сказать: „У американцев кишка тонка, чтобы защищать себя. Они не используют возможности для отстаивания своих интересов. Они морально слабы“»78.