Восточный кордон - Вячеслав Пальман

Глубокой зимой, когда над горами бушевали снежные метели и непогода заволакивала ущелья рыхлым снегом, в широком распадке у подножия крутого хребта медведица родила двух медвежат.

Берлога, где произошёл этот обыденный для лесной жизни случай, находилась на южном склоне, метрах в ста пятидесяти выше шумного ручья Желобного, который не замерзал даже в самые лютые морозы и шустро бежал под снегом к соседнему ущелью, где билась о скалы свирепая река. Там на водопадах и заканчивал ручей свой путь, рассыпаясь в мелкую водяную пыль над камнями узкой теснины. Грохот Желобного медведица слышала всю зиму. Стоило ей приложиться ухом к сухому песчаному дну берлоги, как шум становился громче. Под него особенно хорошо дремалось в длинные зимние ночи, когда медведица не испытывала ни малейшего желания выйти из тёплой берлоги.

Она не первый год проводила зимние месяцы в этом тщательно охраняемом месте. Кусты лещины, перепутанные лианой, скрывали вход под каменную плиту, косо лежавшую на других камнях по сторонам довольно глубокой расщелины. Небольшой каменистый порожек перед входом по первой весне и поздней осенью, когда солнца мало, служил отличным солярием для неё самой и для медвежат, едва они открывали глаза и обретали способность двигаться самостоятельно. К этому порожку сбоку подходила узкая тропа. Словом, позиция отличная, а дом не из тех, которые медведица могла арендовать у природы только на один сезон. Три года назад, выгнав отсюда влюблённую парочку енотовидных собак, медведица уже не уступала берлоги никому; даже своих прошлогодних детей, изволивших как-то заявиться, чтобы провести в родительском доме сто двадцать дней, — даже их она встретила таким выражением недовольства, что они не рискнули вступить и на площадку, не то что в берлогу.

Над берлогой стоял редкий, крупный пихтарник, чуть ниже густел пока ещё не тронутый буковый лес с прекрасным молодняком, обещавшим продолжение рода по меньшей мере ещё на полтора-два столетия.

А на той стороне Желобного, за хаотическим нагромождением глыб, в разное время свалившихся с крутого склона в русло ручья, — на той стороне, примерно в двух километрах ниже, как раз где начиналась территория заповедника, лес уже рубили. Могучие пихты, из века в век одевавшие весь хребет, то и дело валились на землю, и тогда по лесу прокатывался тихий предсмертный вздох, и все живое вздрагивало.

На той стороне постоянно гремел мотор лебёдки, двигались тросы, перетаскивая наверх огромные бревна — очищенные трупы деревьев, грохотали и чадили минские самосвалы-хлыстовозы, увозя древесину в Камышки и дальше, где из прекрасного, чистого пихтарника люди делали дощечку для тарных ящиков и клёпку для бочек, превращая, таким образом, лес — ценность вечную — в пустячки, временно обслуживающие людей, которые год спустя спишут отслужившее изделие и сожгут его на заднем дворе базы.

Хребет понемногу оголялся, и хотя специалисты называли такую рубку выборочной, там «выбирали» все начисто, оставляя в горах только мёртвый камень да искорёженные тонкие пихточки, из которых никогда не получится хорошего леса.

Медведица, вероятно, уже прикинула, что через два-три года ей придётся убираться из берлоги. Какой же это дом, если напротив в глаза бесстыдно лезет голый камень, почву с которого уносит в Желобной ручей каждый мало-мальски приличный дождь.

Но пока она терпела и шум, и падение леса, тем более что пронырливые мастера лесоповала не рисковали подыматься на этот крутой, труднодоступный склон хотя бы потому, что пихтарник тут рос явно не промышленный. Слишком редкий.

И она спокойно делала своё материнское дело.

Медвежата, размером всего в два человеческих кулака каждый, слепые и беспомощные, первые дни только и знали, что тыкались в соски за молоком или спали, подогнув лапки и смешно прикусив выставленный наружу кончик розового язычка, который у них с успехом заменял резиновую соску-пустышку и создавал даже во сне полную иллюзию непрерывного сладкого питания.

Медведица дремала, счастливая и гордая, развалившись в просторной берлоге. Преисполненная материнской радости, она ласково вылизывала светло-коричневые шубки своих детей, убирала за ними, пела им нежные песенки, которые жестокие и грубые люди называют странным словом «ворчание», и все время, днём и ночью, чутко слушала, что происходит за порогом её тёмного и тёплого дома.

В ущелье долго выли холодные ветры, шумели перемороженные плети пихтарника, процеживая ветер сквозь хвою, сухо стучали друг о друга голые ветки бука, горланили в ясные дни сороки, выбивали дробь дятлы. Шла зима, и шумы в природе были зимние, холодные шумы.

Чуть позже к этим звукам прибился размеренно-звонкий стук капели с плиты, нагретой солнцем, о каменный порожек её берлоги. По ночам капель стихала, а утром перед самым входом возникали ледяные наплывы, но они оттаивали, едва появлялось на небе подобревшее солнце.

Наступил март, месяц Тёплых Ветров, когда снег тяжелеет и садится, а промороженные ветки деревьев со вздохом облегчения распрямляются и сбрасывают с себя сухарные пласты застаревшего снега. В марте лес начинает свободно размахивать гибкими ручищами, воздух делается ласковым, прозрачным, и тогда все веселеют, даже хмурый ворон начинает противно и нудно каркать, считая, что он осчастливил население ближнего леса своей душевной песней.

В этом месяце медведица позволила себе отлучаться. Когда медвежата, напившись молока, крепко засыпали, она выходила и ложилась на площадке, подставляя солнцу впалые бока со слежавшейся грязной шерстью. Поворачиваясь, по-стариковски кряхтела, охала и устало закрывала глаза. Солнце грело её и наливало мускулы новой силой.

Однажды она ушла в лес, отыскала там и поела орешков бука, а чтобы эта не первой свежести еда принесла больше пользы, добавила ещё ягод шиповника и проглянувшего из старой травы зеленого пырея. А вернувшись, обомлела: её чадушки самостоятельно выползли на площадку. Глазёнки их, мутные и бессмысленные, слезились от непривычной яркости, но они испытывали не страх, а жгучее любопытство, проворно и бесстрашно подползали к краю камня и даже заглядывали вниз, полагая, что самое интересное именно там, в недоступном месте.

Мать не всплеснула мохнатыми лапами, не заохала, как это сделала бы любая двуногая мать, она просто рявкнула, интонация её голоса была такова, что детишки мгновенно юркнули в берлогу и затаились, а она полезла вслед за ними и стала ворчливо выговаривать за баловство, одновременно облизывать их вздыбленные ветром шубки и наконец подтолкнула глупеньких к соскам, полным молока. Взрослеют дети, ничего не поделаешь.