Город Антонеску. Книга 1 - Яков Григорьевич Верховский

по приказу Алексяну женщин и детей стали выгонять из Замка, Тасю тоже обнаружили за дверьми и приказали убираться.

«Мердж деича! Мердж деича! Пошла отсюда!» – кричал солдат, норовя ударить ее прикладом.

Тася пыталась увертываться, но убираться не собиралась.

Тем более что Ролли вцепилась в Изю и громко орала.

Солдаты, оставив на время Тасю, взялись за девочку. Они оторвали ее от отца и вышвырнули через открытые двери на гранитные плитки двора.

Тася в отчаянье металась между мужем и дочерью, распластанной без движения на плитках. Теперь она уже не увертывалась от прикладов, а только пыталась устоять на ногах и кричала Изе: «Не трогайся с места! Никуда не уходи! Слышишь? Жди меня! Я приду к тебе завтра! Я приду!»

И она действительно пришла.

Нет, не пришла. Приехала. Прикатила.

Прикатила на извозчике – прямо во двор Тюремного замка.

«Картина маслом»

Это невероятное происшествие, наверное, надолго запомнилось всем, кому «посчастливилось» в нем участвовать.

В полуденный час, когда все тюремное начальство по обыкновению обжиралось за стенами вверенного ему «военного объекта», через ворота, открытые для выхода «амнистированных» женщин и детей, во двор тюрьмы въехало лакированное ландо, из которого выпорхнули две расфуфыренные дамы.

Одна – высокая 36-летняя брюнетка, на плечах которой красовался дорогущий палантин из черно-бурых лис, а вторая – на десять лет старше – миниатюрная блондинка, облаченная в светлое пальто, отороченное норкой.

Брюнетка в палантине, как вы, наверное, уже догадались, это, конечно, Тася.

Наряженная в модные довоенные шмотки, с умело уложенными волосами и ярко накрашенными губами, она уже ничем не напоминала вчерашнюю арестантку.

А миниатюрная блондинка – это Татьяна, жена инженера Рорбаха, товарища Изи, немца по национальности.

Женщин сопровождал мальчишка в форме немецкого офицера – племянник Татьяны, который успел уже, к счастью или к несчастью для него, вступить в немецкую армию.

Дамы размахивали немецким «аусвайсом», представлявшем собою нечто типа охранной грамоты, лопотали по-немецки: «Я-я! Я-я! Зер гут!» и совали румынским солдатам советские деньги, имевшие в эти дни еще какую-то ценность.

Офицерик тоже активно участвовал в представлении – цедил сквозь зубы немногие известные ему из школьной программы немецкие слова и отчаянно щелкал каблуками.

Как говорили у нас в Одессе: «Картина маслом».

Вся эта пестрая компания под недоумевающими взглядами румынских солдат бесстрашно вступила в открытые двери на «Круг» и буквально через минуту вынырнула оттуда, ведя под руки… ну да, конечно!.. ведя под руки Изю!

Грязного, оборванного и… недоумевающего не меньше румынских солдат.

Счастье только, что Изя не сопротивлялся, поскольку все-таки сумел узнать в расфуфыренной брюнетке свою собственную невероятную жену.

С помощью офицерика Изю втолкнули под опущенный верх ландо, туда же, расточая улыбки и соря советскими деньгами, впрыгнули, возможно, излишне поспешно дамы.

Офицерик, оставшийся без места, устроился рядом с кучером. Кучер гикнул, и ландо благополучно выкатилось из тюремных ворот и, набирая скорость, понеслось в город.

Все это хорошо подготовленное представление заняло, по свидетельству его участников, не более 15–20 минут. Но Тася, конечно, не смогла бы осуществить его без помощи Татьяны Рорбах. Жаль только, что, когда пришло время, она ничем не сумела помочь Рорбахам. После освобождения города в 1944-м всю семью Рорбах выслали в Сибирь. Сам Рорбах там умер. А Татьяна вернулась в Одессу только через 28 лет, в 1969-м, уже глубокой старухой. Судьба племянника, вступившего в немецкую армию, неизвестна.

Изю привезли на Софиевскую к Норе.

На этот раз его жизнь была спасена.

От Ролли: Мимо белых крестов

Одесса, 3 ноября 1941 г., понедельник. Люстдорфская дорога 18 дней и ночей под страхом смерти

А дождик идет и идет…

И мы с Тасей тоже. Идем и идем.

Тася идет так быстро, что я никак не могу ее догнать.

Я устала, а она не хочет взять меня на руки и даже не хочет со мной разговаривать.

А я не хочу идти.

Сяду вот тут, прямо в грязь, и буду сидеть, пока папа за мной не придет.

Сяду. И все…

И села. И сижу. И реву…

И тут чужая какая-то бабушка взяла меня на руки и понесла.

Долго несла. Я уже и плакать перестала.

А потом мы с Тасей снова идем вдвоем.

Идем и идем…

Мимо закрытых красных ворот, на которых мелом зачем-то нарисовали большие белые кресты. Мимо поломанных трамвайчиков, которые я раньше видела…

И я уже, прямо честное слово, не могу идти. У меня коленки болят – разбились от плиток во дворе, когда меня солдаты от папы отдирали.

Но потом мы с Тасей вышли из ворот, и она мне обещала, что папа тоже обязательно выйдет. Она со мной тогда еще разговаривала.

А теперь – нет. Идет и молчит.

Но мы уже, кажется, пришли.

Пришли к тете Норе – дочке бабушки Иды.

Раньше, когда еще не было войны, Нора была красивая, как моя большая кукла Адя с синими закрывающимися глазами. У Норы глаза тоже были синие закрывающиеся, а волосы черные, длинные-предлинные.

Но сегодня она показалась мне старенькой, как бабушка Ида. Согнутая какая-то, и серый платок вокруг попки завязан. И плачет все время.

Плачет и целует. То бабушку целует, то меня, а то мальчика своего Эрика. Эрик совсем еще маленький, ему, кажется, только еще три года, а Нора его так прижимает, что даже, наверное, задушить может. Прижимает и приговаривает: «Это все, что у меня осталось!»

Тася говорит, что Нора не виновата – она хорошая. Просто, другой ее сын Гарик, который учился на моряка и даже носил бескозырку, ушел куда-то, кажется, в Николаев, вместе с другими такими мальчиками.

А еще дядя Саша, муж тети Норы, вдруг оказался опять-таки… немецкий шпион, и его арестовали. И поэтому Нора так прижимает Эрика и всех нас целует.

Ночью я спала на большой тети Нориной кровати и никак не хотела просыпаться, а когда проснулась, к нам уже приехал папа. Тася говорит, что это тетя Таня привезла его к нам на извозчике.

Жалко только, что я на этом извозчике не покаталась.

И еще жалко, что папа немножко заболел.

У него, кажется, какая-то «дер-зер-терия». Бабушка говорит, что это от ржавой воды, которую он пил в тюрьме.

Ой, это же я – я – я – виновата!

Это я собрала ту воду из трубы для дождя в баночку от консервов!

«Гостиница» на Костецкой

Да, наверное, не напрасно волновался Привоз – «еврэям» и вправду «вышла