И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе - Найджел Рааб

2011: 216]. Рыжков же прибыл в город сразу после Первомая: несмотря на уже известный уровень загрязнения, демонстрацию было решено не отменять. Более того, власти города позволили провести на майских праздниках еще и международные велосипедные соревнования.

Подобная реакция властей была обусловлена рядом факторов. Во-первых, если землетрясения давно сделались привычным атрибутом советских новостей, то в данном случае речь шла не только о первом взрыве на ядерном реакторе в густонаселенной области, но и вообще о первом радиоактивном инциденте подобного масштаба, зафиксированном даже приборами европейских АЭС [Рыжков 2011: 207]. Во-вторых, радиация быстро распространялась (в отличие от того же ташкентского землетрясения) и, невзирая на какие-либо границы, заодно загрязняла и европейские города; игнорировать же претензии шведов и немцев советское правительство не могло. В-третьих, от взрыва не подверглись разрушению города, не выгорели леса и не были затоплены окрестные деревни: опасность надвигалась незримо и бесконтрольно, завися лишь от порыва ветра, так что местным жителям было трудно понять, что вообще стряслось. Наконец, ядерный взрыв был теснейшим образом связан с вопросом о военном превосходстве СССР, философскими диспутами касательно ядерного оружия и проблемами разоружения [Zubok 2007: 288–289]. Практически сразу после взрыва пошли сравнения с Хиросимой, заговорили о том, что атомная энергетика сотрет человечество с лица земли и огромные территории размером с Беларусь станут попросту непригодными для жизни.

Помимо апокалиптических прогнозов, в связи с ядерной катастрофой в Чернобыле возникает и ряд параллелей с предшествующими трагедиями и реакцией властей на них. Перестройка и гласность преобразили характер внутриполитической дискуссии в Советском Союзе, что придает данным параллелям еще большую актуальность. Был ли брежневский режим лучше подготовлен к катастрофической ситуации, чем режим Горбачева? Насколько с тех пор изменился характер добровольческой работы? Какие республики откликнулись на зов, когда государство в очередной раз подняло на щит тему дружбы народов? Имели ли место во время предыдущих катастроф политические протесты, подобные нынешним? Какую пользу из возможности превратить атомную энергетику в инструмент воздействия на государство извлекало антиядерное движение?

Хотя Чернобыль и оказался в эпицентре международного внимания, громче всего звучали голоса крымчан, отчаянно пытавшихся остановить строительство атомной электростанции на полуострове. Чернобыльские события имели огромное значение для этого региона, и местные партийные функционеры постоянно конфликтовали со своими киевскими и московскими коллегами. Выходя за рамки собственных полномочий, они способствовали тому, чтобы деятельность коммунистической партии становилась все более публичной. Чернобыль имел общегосударственное значение и в том отношении, что бедствие превратилось в вызов, брошенный идее дружбы народов – важнейшему сюжету в восстановлении Ташкента. Также на первый план выходят и другие вопросы: каким образом украинские коммунисты воспользовались трагедией для поддержки националистических настроений? И чем подобные настроения отличались от проявившихся в Армении два года спустя? Все эти вопросы станут основой дискуссии, которую я начну с описания основных эпизодов чернобыльского инцидента, чтобы в дальнейшем обратиться к анализу ядерного взрыва не как научного феномена, но как кусочка огромной мозаики, составляющей жизнь человека в марксистско-ленинском государстве.

Чернобыль многократно становился предметом исследований, однако почти всегда рассматривался изолированно – и географически, и тематически[455]. Все эти работы сфокусированы в первом случае сугубо на Украине, а во втором – лишь на научном аспекте взрыва. Рыжков, побывавший как в Чернобыле, так и в Спитаке, мельком упоминает в своих воспоминаниях обе поездки, но большинство чернобыльских историй описаны им вне всякой связи с армянским землетрясением[456]. И все же между двумя катастрофами присутствуют явные параллели. Когда в конце 1988 года произошло землетрясение в Спитаке, советские граждане все еще получали дозы распространяющейся чернобыльской радиации. Почти трагикомическим образом украинские стройбригады спешили на помощь армянам, чьи бригады уже активно трудились в Чернобыле; может, иной раз их поезда даже встречались на какой-то ночной станции.

Несмотря на склонность исследователей к обособлению чернобыльского инцидента, важнейшие работы по этой теме выявляют проблемы, значение которых при рассмотрении в более широком контексте бедствий лишь увеличивается. Уже спустя несколько месяцев после аварии на Западе стали выходить первые работы о ней. Несмотря на ограниченность в доступе к секретным материалам вкупе с эффектом хронологической близости взрыва, Дэвид Марплз предлагает два подробных исследования непосредственных последствий катастрофы [Marples 1986; Marples 1988]. В силу того что чернобыльские документы, хранящиеся в Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ), были организованы в стиле школьной хрестоматии – с тщательно подобранными и фотокопированными страницами, – источники, которыми пользовался при своей работе Марплз, оказываются куда полезнее. Две его книги о Чернобыле написаны еще до распада Советского Союза, и, следовательно, они являлись также и политическими высказываниями, поскольку подчеркивали некомпетентность советского руководства. В этих работах предложен подробный разбор событий, последовавших непосредственно за взрывом, но вовсе не анализируется незалеченная чернобыльская травма в тот период, когда Советский Союз уже балансировал над пропастью. Марплз кратко рассматривает Чернобыль в контексте современных украинских катастроф в целом, но все его внимание сосредоточено сугубо на Чернобыле [Marples 1988: 113].

В официальной советской литературе того времени усердно проводились параллели между Чернобылем и намного менее серьезной аварией на американской АЭС Три-Майл-Айленд в 1979 году. Ничего удивительного в попытках преуменьшить значение Чернобыля нет, поскольку благодаря этому Советский Союз мог спокойно продолжать весьма перспективную программу ядерной энергетики [Legasov 1987]. Но если В. А. Легасов и про водил параллели между Чернобылем и Три-Майл-Айленд – сравнение по меньшей мере весьма неоднозначное, – то отнюдь не из солидарности с партийной линией[457]. Легасов был первым заместителем директора Института атомной энергетики им. И. В. Курчатова (ИАЭ), уважаемым профессором Московского государственного университета и руководителем правительственной комиссии по расследованию катастрофы. Отчаявшись от невозможности опубликовать правдивые данные о катастрофе, на вторую годовщину трагедии он повесился в собственной квартире. Подобное отношение к своему делу красноречиво свидетельствует о непростом положении ученых, имевших отношение к инциденту.

Официальная точка зрения была вполне предсказуемой, но – не единственной. Кинорежиссеры запечатлели ужасы чернобыльских работ вроде ремонта кровли энергоблока, когда у рабочих были считаные секунды на сброс радиоактивных отходов вниз. Снимая «Колокол Чернобыля», Р. П. Сергиенко и его команда два месяца после взрыва работали в зоне и опрашивали жителей окрестных деревень, переживших воздействие радиации. Спустя год после аварии от лучевой болезни скончался режиссер В. Н. Шевченко, едва окончивший работу над страшной лентой «Чернобыль: хроника трудных недель», которую жестоко порезали цензурными ножницами[458]. Эти фильмы являются бесценными свидетельствами событий, происходивших непосредственно после взрыва. Позднейшие высказывания по чернобыльской тематике более однозначны: А. А. Ярошинская, к примеру, документирует преступления советских властей, отказывавшихся признавать, что целый ряд