Пятая зима магнетизёра - Пер Энквист

Эта краткая речь обычно занимала пять минут, в ответ раздавались громкие аплодисменты. После чего Шайдлер отдергивал занавесочку — и там сидел Пинон.

С минуту он сидел совершенно неподвижно, потом поворачивался, чтобы показать голову в профиль. И вынимал губную гармонику: Шайдлер научил его играть несложный псалом. Закончив, он убирал гармонику в карман, вставал и довольно красивым басом исполнял "Happy Birthday". Было хорошо видно, что губы его жены тоже шевелились, но звуков она не издавала. Казалось, ей тоже хочется петь, она шевелила губами и во время исполнения псалма (это, кстати, был "Все ближе Господь к тебе").

В газетах писали, что оба были глубоко верующими. Такой вывод сделали, очевидно, потому, что Пинон играл псалом, а жена пыталась подпевать.

"Наверное, мне не следовало бы удивляться твоему отношению к моему плану. Ведь, насколько я понимаю, тебе не нравились и мои новеллы. Если трудно любить, сразу видно, серьезен человек или нет" (Рут Б., 22.4.1942).

Он любил мороженое "Кассата". Каждый раз, навещая мальчика, К. покупал ему пачку.

И лицо мальчика, казалось, начинало светиться; склонив голову, он молча ел мороженое, и его лицо сияло от радости, потом счастье в глазах медленно гасло, исчезало и под конец сменялось привычным для них выражением: очень спокойным, хорошо контролируемым, глубоким страхом.

Он не желал говорить о том, что произошло. Он говорил, если вообще говорил, только о прочитанных им книгах и о спорте.

Однажды я послал ему пару моих собственных книг; К. взял их и передал мальчику. Когда К. пришел к нему в следующий раз, тот сидел, держа в руках одну из них — сборник рассказов начала 70-х годов. Книга была раскрыта на определенной странице, и мальчик молча велел К. прочитать ее.

Это был рассказ о человеке, застрелившем Руди Дучке. Его звали Йозеф Бахман — осужденный на шесть лет тюрьмы, он в конце концов покончил с собой.

Как раз на эту страницу и указывал мальчик. Бахман взял пластиковый пакет, надел его на голову и сумел-таки, несмотря на то что его тело, по всей видимости, билось в жестоких судорогах, свести счеты с жизнью — он задохнулся. Абзац, на который указал мальчик и который он на полях отметил жирными, отчаянными чертами, звучит так: "Пластик, словно тонкая ледяная корка, покрывал его лицо. Под ней находился господин Бахман и его теперь закончившаяся жизнь, ибо он настолько умело затянул пакет, что вредный воздух не смог взорвать эту корку и наполнить его тело своим смертельным ядом".

К. не понял, что мальчик имеет в виду. Тот лишь молча тыкал пальцем в страницу, но под конец все-таки выговорил:

— Помоги мне, пожалуйста. Я не решаюсь сам.

К., естественно, отказался.

У мальчика было довольно тонкое приятное лицо с чуть раскосыми глазами и детскими, красиво очерченными губами. После его смерти нам с К. разрешили прочитать его досье. На осмотре перед отправкой в армию он показал 142 IQ и произвел на всех впечатление милого, симпатичного человека. Отслужил 15 месяцев в Умео, имел отличные оценки, был хорошим товарищем; через два месяца после окончания службы он убил первую девочку.

Без всякой причины. Он ничего не мог объяснить.

Он выглядел совсем ребенком. Со своими светлыми коротко остриженными волосами, аккуратно зачесанными набок, он выглядел совсем ребенком, совершенно невинным, и тем не менее убил двух маленьких девочек, одна из которых была дочерью моих лучших друзей.

Без всякой причины. Хотя… как-то он сказал К., очень непосредственно, почти задумчиво:

— Она так мне доверяла. Поэтому и пришлось.

Кризис в их отношениях наступил во время третьего турне по Западному побережью. Тогда-то она и заплакала впервые после освобождения. История началась в июле 1926 года и продолжалась до августа того же года.

В августе она закончилась.

В шапито работала женщина, которую Шайдлер в своей книге называет Анн. На самом деле ее звали как-то по-другому, но это не имеет никакого значения. В отличие от остальных она была совершенно нормальной; в книге о ней упоминается как о "полноватой" женщине лет сорока с "невыразительной" внешностью. К моменту, когда все это случилось, она проработала в шапито два года.

Она влюбилась в Пинона. А он в нее.

Все началось, когда они сидели на лесенке жилого вагончика после представления и болтали; Пинон на удивление быстро научился говорить на ломаном английском. К тому же говорила больше Анн. А он сидел, глядя на нее, и кивал. Смотрел и кивал.

Первые признаки того, что что-то происходит, появились приблизительно через месяц. Дело в том, что он вновь стал прикрывать голову жены куском ткани. Получалось вроде тюрбана, который выглядел довольно странно, но, разумеется, не столь нелепо, как Пинон выглядел без него. Вообще-то в этом тюрбане он выглядел поразительно нормально, почти обыденно. Однако во время представлений все стали замечать, что происходит нечто необычное — Мария больше ему не подпевала. Она больше не шевелила губами, а в ее глазах застыло выражение, которое с трудом поддавалось истолкованию: то ли оцепенение, то ли страх.

В одно прекрасное утро Пинон исчез из вагончика. Постель была пуста. Поиски Анн в другом вагончике тоже не дали результата — она тоже исчезла.

Их не было две недели. И вдруг Пинон вернулся, голова его была обернута куском ткани; но рассказывать о том, что произошло, он отказался.

Он бросил лишь два слова: я заблудился.

Анн исчезла, кстати, навсегда.

Представления начинались обычно в шесть вечера, и потому Пинон, как правило, просыпался поздно. После двухнедельной отлучки его словно подменили. Теперь он вставал очень рано, садился на лесенку вагончика и, держась обеими руками за голову, медленно раскачивался взад и вперед. Было слышно, как он тихонько постанывает, точно пытаясь скрыть невыносимую боль.

Сначала он не снимал повязки с головы жены. Но на третий день после возвращения внезапно сорвал тряпку, словно бы в порыве гнева, и, не помня себя от бешенства, бросился между вагончиками, указывая на Марию и выкрикивая испанские слова, но таким гортанным голосом, что никто ничего не понял.

И все время показывал вверх, словно бы в порыве гнева.

Потом он успокоился. Его накормили его любимым фасолевым супом и постарались успокоить. На два дня он был освобожден от участия в представлениях. Гнев улетучился, Пинон сидел скрючившись и молчал, точно прислушивался к чему-то. Его то и дело спрашивали, что случилось и чем ему помочь.

Наконец у него вырвалось несколько английских слов. Он сказал: она поет злобную песню.

Кусок ткани больше не прикрывал голову жены. Ее глаза были закрыты, а губы плотно сжаты.

Она не хотела прощать. Вот и все.

Она пела, и это было как в руднике, только, может, хуже. Это причиняло боль. Пинон не желал говорить, каким образом она пела, очевидно, это был своего рода атональный стон или плач, но она пела и пела, и Пинон не мог освободиться от этого пения, не мог двигаться, работать и думать.

Потом, спустя много времени, стало известно, что же произошло.

Он влюбился, они решили убежать вместе и изменить свою жизнь, чтобы никогда больше не испытывать унижений. Они собирались завести детей, и Анн рассказала об одной дальней ферме, которую можно было бы купить. И они сбежали. Сперва Мария пела тихо, почти неслышно, или просто растерянно, потом печально, надолго умолкая, точно она умерла. А затем ее, казалось, охватило бешенство, и она запела злобно.

Он терпел это злобное пение восемь дней. Почти не спал, Анн в отчаянии предложила отрезать Марию. Но он отказался. Тогда Анн предложила зашить ей рот, но разве бы это помогло, ведь она пела не ртом. А песня делалась все невыносимее, и как-то утром Пинон, будто в панике, бросил Анн и отправился в шапито.

И вот он вернулся. А она не перестает петь свою злобную песню.

Она не прощает, сказал он. Она поет злобную песню.

Через восемь дней после возвращения Пинона в шапито случилось то, что положило конец этой истории.

Он опять исчез. Пропал бесследно. На этот раз все почуяли неладное, однако никто не верил, что он исчез, чтобы навестить женщину, которую здесь называют "Анн". Предчувствуя недоброе, вся труппа принялась прочесывать окрестности они в то время находились в маленьком местечке к северу от Лос-Анджелеса, в десяти километрах к югу от Санта-Барбары. Поискали вдоль побережья, но ничего не обнаружили. Тогда повернули в другую сторону и начали искать в каньонах, тянущихся прямо на восток к горам, в желтых, выжженных каньонах, заросших жухлым кустарником, и через какое-то время напали на след. Один паренек видел, как странный двухголовый монстр, пошатываясь, спускался в глубокую расселину в восточном направлении, где и растворился. Именно там и продолжили поиск.

Его нашли через полчаса; он лежал на боку в ручье на дне расселины.