Переходники и другие тревожные истории - Дарелл Швайцер

Думаю, что могу припомнить точный момент, когда между нами с Дженис воцарилась полная безнадёжность, когда впереди маячили лишь притворство и обман, и никакого подлинного согласия. Этот момент наступил, когда мне на ум пришло выражение сексуальное мученичество, пока голая Дженис лежала подо мной на кромке песчаного откоса, в порыве на обрыве, так сказать, на вечернем ветерке, который остывал почти так же быстро, как и моя страсть. Она тяжело дышала. Она выгибала спину, царапая землю и мою спину, устроив отличное шоу, но явно не получала удовольствия. Глаза у неё были зажмурены, лицо отвёрнуто, так что я не мог поцеловать её в искривившиеся губы.

И тогда я подумал, что она выглядит, как Жанна д'Арк у столба, в ожидании пламени…

Прямо тогда. Именно в это мгновение.

— Вот чёрт, — сказал я, скатившись с неё. — Это не срабатывает. — Мгновение она неподвижно лежала, будто озадаченная, затем внезапно села, хлопнув себя по бедру.

— Ой! Что-то укусило меня.

Что-то укусило и меня тоже.

— Иисусе…

— Давай-ка убираться отсюда, — сказала она.

Мы начали одеваться и собирать вещи. Я лишь задумался, как же мы сглупили, посчитав, что можем предаться восторженной любви в аризонских пустошах, хотя оба были детьми города, боящимися отойти подальше от телефонов, библиотек, больниц и фастфудовских ресторанов.

Это была её идея, последняя отчаянная попытка восстановить наш трёхлетний и быстро развалившийся брак, вырваться из фатального нырка перед финальным ревущим штопором. Три дня мы путешествовали пешком, большую часть времени мирно, подавленные пустынным великолепием ландшафта, фантастическими тёмными, многозвёздными небесами и, полагаю, некоей смехотворной надеждой, что процветала, пока один из нас двоих не раскрывал рот и не начинал взывать к разуму.

Оптимизм при усыплённом рассудке.

Но что-то укусило меня в зад и я очнулся.

— Я так устала, — заявила Дженис.

— Это был твой каприз, помнишь? — ответил я, отряхивая ботинки от скорпионов.

Она что-то пробормотала, похоже, вообще не слова.

— Это была твоя идея. Господи, был как-то опрос, в котором девяносто долбаных процентов учеников средней школы высказались, что, если бы мир сгинул через полчаса, последние свои тридцать минут они хотели бы зависать на пляже.

— Как в том кино, «Отсюда и до нелепости»[78]….

— Или это было «Вставать или не вставать»[79]?

— Заткнись и шевелись, — посоветовала она, взваливая на плечи рюкзак.

Темнело хмурое и беззвёздное небо пустыни. Задул резкий ветер с песком, словно Бог-курильщик выдохнул так сильно, как только мог и мне пришлось обеими руками прикрывать глаза от песка. Почти ослеплённый, я столкнулся с Дженис и мы оба повалились чертыхающейся грудой. Затем, так же внезапно, ветер прекратился и начался дождь. За считанные секунды мы увязли задницами в грязи.

— Это просто моё везение, — заметил я. — Просто, как видно, в этом походе ничего не идёт, как надо.

— Наслаждайся своим вторым медовым месяцем, Сэмюэль, — ледяным тоном заметила Дженис. — Это последнее, что тебе остаётся…

Это было ошибкой, всё это, не только вылазка в пустыню. Наслаждаясь природой, читая друг другу из «Учения дона Хуана» при свете спортивного фонаря, ничего мы не уладили, не сделались хоть немного счастливее.

Я коснулся руки Дженис. Она резко её отдёрнула.

— Что, будем всю ночь здесь сидеть? — спросила она.

— Полагаю, нет, дорогая, — ответил я, вставая и помогая ей подняться на ноги. На сей раз она приняла мою руку, когда жест был чисто практическим, а не только ласковым.

— Вот дерьмо, — сказала она.

Никто из нас не промолвил ни слова за следующий час, когда мы ползли вниз по горному склону, вконец размокшему, снова и снова скользя по грязи, когда тропинка выскальзывала у нас из-под ног, словно комковатый пудинг. Дженис дулась всю дорогу. Каждый раз, когда молния высвечивала её лицо, оно оказывалась с надутыми щеками и выпяченной нижней губой, как у маленького ребёнка, который не добился своего.

Наконец я заговорил: — Дождь уносит наши печали. Помнишь?

— Дерьмо!

Почему-то никому из нас так и не пришло в голову остановиться и разбить лагерь. Мы обсохли бы в палатке, если бы у нас ещё оставалась удача — нет, если бы она переменилась к лучшему — но я не думаю, что кто-то из нас стремился сблизиться с другим. При ходьбе у нас, по крайней мере, оставалось чувство завершения. Выход из брака — прямо и направо.

Вот они мы: два красноречивых типа, оба — аспиранты по лингвистике, скатились до жестов, до физического действия ухода, когда слова и мысли оказались бессильны. Разумеется, я мог оценить забавную ироничность этого.

Разумеется.

Казалось, что прошли часы, пока дождь лил, как из ведра и не раз я задумывался о весьма реальной опасности быть смытыми внезапным паводком. Мы карабкались по щиколотки в грязи, склонив головы от ветра и в результате вода заливалась нам за шиворот, полынь и кактусы царапали нас сквозь штанины, пока мы ковыляли вперёд.

Я пытался найти хоть что-то подбадривающее в окружающем, всё равно, что.

— Дерьмо, — выкрикивала Дженис. Она вышагивала под это слово: — Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо-дерьмо-дерьмо!

— Бобы, бобы, они полезны для сердца, чем больше их ешь, тем больше[80]….

Она обошла меня кругом и послала мне самый ядовитый взгляд, который можно вообразить.

— Просто заткнись. Ладно? Заткнись.

— Смотри! Свет! Мы спасены!

На мгновение я подумал, что Дженис мне не поверила. Она собиралась меня треснуть. Но потом обернулась и увидела, что там действительно был свет. Мы оба рванулись к нему. Снова полыхнула молния и я различил сквозь рябь водных струй дорогу и ряд низких деревянных построек, одна из них с крыльцом и светящимся окном. У обочины мигала неоновая вывеска.

— Отель «Паловерде»! — Дженис запыхалась, сбавив темп до нетвёрдого шага. — Ну, слава Богу.

— Хоть какой-то порт в бурю.

Тогда она по-настоящему улыбнулась мне. — Чертовски верно.

Когда мы стояли на крыльце и отчаянно барабанили в дверь, снова и снова грохотал гром. Дженис что-то прокричала. Я не разобрал, что именно. Но затем буря немного утихла, я ещё раз постучался и расслышал шаги внутри.

— Дай угадаю, — сказала она. — Это место принадлежит девяностолетнему пропитому бирюку по кличке Папаша, который за двадцать лет не видал живой души, кроме своей ослицы Иезавель…

Это больше походило на Дженис, которую я когда-то знал, которая понимала, когда можно подурачиться. Я мягко скользнул рукой по её шее.

— Нет, этим управляет очень симпатичный, но странный молодой человек, который никогда не выходит наружу, но очень добр к своей