Искупление - Лизавета Мягчило

обстоятельства были иными, сейчас не было груза мертвого тела в руках, не давила вина на шею.

Поворачивая голову, Катя махнула рукой в сторону поля у избы. Саше пришлось прищуриться, напрячь зрения, чтобы рассмотреть силуэты. Их было двое. Высокий поджаристый, хищно сложенный Щек медленными, но широкими шагами настигал ребенка, расставляя в стороны руки. Неловкий, маленький и хрупкий, тот стремглав несся в сторону леса, подпрыгивал на кочках. Так сразу и не понять, девочка или мальчик. Когда Полоз его настиг, когда подхватили уверенные руки, подбрасывая в воздух, чтобы поймать, до них донесся задорный громкий визг и детский хохот. Взлетело вверх, широко растопыривая ручки и ножки тельце, ещё громче зашелся малыш, когда полоз его поймал, прижимая к себе, баюкая. Всего пара секунд, пока тот юлой не выполз из отцовских объятий, чтобы снова, задыхаясь от восторга, побежать вперед, разливая по воздуху искрящийся смех. Щек постоял пару секунд, давая ребенку фору, а затем продолжил игру.

Бестужев не мог сдержать грустной улыбки, в голосе затаилось удивление:

— Так это вы те самые злые духи? Теперь понятно, почему деревенские слышат детский смех ночами, а к дому не пускает домовой. С кем поздравлять тебя?

Катя. Ребенок. Попросту не укладывается в голове, что Смоль стала матерью. Теперь понятными стали её рассудительность и мягкая уверенность. Её переменил не возраст, она стала такой, благодаря познанию материнства.

— Злат. Мальчик. — Запрыгнув рядом с ним на сруб колодца, девушка неспеша махала тонкими лодыжками, подушечки пальцев рук выводили странные узоры по каплям, оставшимся на дереве после его умывания. Растягивали темные блестящие дорожки. — Мне очень жаль, что у тебя всё так сложилось. Честно, если бы я знала всё с самого начала — попыталась помочь.

— У меня был шанс забрать тебя с собой? — В тихом голосе ни тени надежды на иной исход. Так рассчитывает услышать то, что оправдает его, что позволит стянуть тяжелое ярмо с шеи. Внутренний голос топит, тянет душу на дно собственной, кишащей змеями пучины.

«Не был бы ты лжецом и трусом, она бы уехала с тобой. Пара фраз всё перечеркнула. Ты сам себя долго и старательно закапывал, настилая сверху пласты вранья»

— Нет.

Одно короткое слово выбило из него вздох облегчения. Ни одно слово не сумело бы её вернуть, незачем больше томить в сознании призраков прошлого.

— Знаешь, я здесь себя как никогда живой почувствовала. Не сразу, конечно. Сначала было очень страшно, будто это всё не со мной происходит. Но Щек был понимающим и мягким. Надежным.

— Я рад за тебя, правда. — Несмотря на горечь, запирающую намертво слова в глотке, он действительно был рад. Если Катя нашла то, что позволило ей чувствовать себя живой, счастливой и значимой, значит ему не на что жаловаться. Пальцы нашли её руку, ободряюще сжали. Взгляды двоих были направлены на играющих в поле отца и ребенка. Катя смотрела с нежностью, он — со щемящим душу сожалением.

Что отдал бы он взамен, чтобы стать на место полоза?

Тихую идиллию прервала вынырнувшая из-за кустов шиповника, скрывающих тропу, Агидель. Запыхавшаяся, с горящими глазами и возбужденной широкой улыбкой. Пытаясь восстановить дыхание, она согнулась, уперлась ладонями в колени.

— Вот ты где, и тебя отыскала. Я нашла.

— Заклятие можно снять, я стану свободен?

— Нет. — В одно мгновение мир поблек, стал серым, покрылся крупными трещинами. Пока ведьма мучительно долго разгибалась, его посетило жгучее желание прямо сейчас утопиться в колодце. Пальцы Кати в собственной руке напряглись, подушечка указательного успокаивающе огладила выпирающую косточку фаланги. — Я не смогу снять этот приворот, но смогу запереть его вдали от тебя.

— Ничего не понимаю. — Брови сошлись к переносице, напряглась линия челюсти. Ещё немного и он свихнется, попросту сойдет сума. Разве имеет значение, как именно он избавится от проклятия? Почему в её «нет» звучало сожаление? — Чем отличаются два этих варианта?

— Если я запру твоё проклятие, а ты захоронишь его рядом с Чернавой, твои чувства к Катерине исчезнут. Но с каждым годом наложенные мною чары будут слабеть. Раз в тринадцать лет тебе придется возвращаться ко мне, чтобы снова провести обряд.

И всего-то? Он расслабленно выдохнул, опустились плечи. А ладошка Кати потеплела, сильнее сжались пальцы, прежде чем выпустить его руку. Она искренне верила в то, что у них получится.

— Что ж, удачи тебе, Саша. Теперь ты знаешь, где меня искать. Я всегда буду рада гостям.

Он не ответил, наклонился, мазнув по теплой щеке губами, а затем ведьма поволокла его прочь. Бормотала что-то о собственной силе, о гвоздях и бесах, возбужденно облизывала пересыхающие губы.

Дом встретил их тишиной, Славик успел убрать стол, все записи лежали ровной стопкой в углу у печи. На деревянной столешнице громоздилась гора неприглядных вещей, его передернуло. Небольшая бутыль из темного стекла переливалась в свете керосиновой лампы, на черной ткани лежали три иглы и четыре гвоздя, в высокой глиняной миске блестела вода, рядом горкой громоздились черные свечи, мел, соль и горсть земли.

До этого момента Бестужеву казалось, что ритуал на снятие приворота — самая желанная вещь, не способная испугать. Тем более после тварей, рыщущих в сумраке или под водой, после восстающей покойницы с пустыми глазами. Теперь в желудке завязывался ледяной колючий узел, снова захотелось выйти на свежий воздух.

Ноги вмерзли в пол, когда ведьма сноровисто замкнула их в круг из соли, со скрипом подтянула ближе стол.

— Раздевайся.

Неловко переминаясь с ноги на ногу, Бестужев молча кивнул, стянул через голову байку. В дверном проеме, ведущим в комнату Славика, появилось вытянутое возмущенное лицо. Елизаров не перешагивал толстую соляную линию вдоль порога, но было ясно: он ловит каждый звук, каждое движение в общей комнате.

— Ему всё снимать надо?

Взявшийся за ремень джинсов, Саша иронично изогнул бровь, с громким щелчком расстегнулась пряжка и взгляд Елизарова неодобрительно прищурился. Бестужев невозмутимо пожал плечами. Если сейчас Агидель скажет, что он должен вбить себе в череп гвозди и воткнуть иглы в глотку — он так и поступит. Никакой из обрядов не пугал так сильно, как жизнь с любовной одержимостью. Да, страшно, но иначе — ещё страшнее.

Она выводила всё новые и новые линии на полу, пересекала острые углы, совсем скоро от круга, словно лапы от жирного тела паука, пополз в стороны магический узор. В завитки встали черные свечи, изогнулись, жадно принимая соскакивающий со спички огонь.