Философский камень - Маргерит Юрсенар

Солнце уже припекало, когда с гребня дюны он увидел, как «Прекрасная голубка» вышла в море, подняв парус.

Славно было бы плыть в такую погоду, Грузная барка удалялась быстрее, чем можно было ожидать. Зенон снова растянулся в своем песчаном укрытии, предоставляя благодетельному теплу изгнать из его тела остатки ночной усталости и сквозь сомкнутые веки созерцая ток собственной красной крови, Он взвешивал свои возможности так, словно речь шла о ком-то другом. Поскольку при нем оружие, он мог бы заставить мошенника, сидящего за штурвалом «Четырех ветров», высадить себя на берегу там, где пристают только морские гёзы, а если тот вознамерится взять курс в сторону какого-нибудь испанского судна, выстрелом из пистолета размозжить ему голову. Когда-то с помощью этих же самых пистолетов он без всяких угрызений отправил на тот свет арнаута, который напал на него в лесу в Болгарии; разделавшись с ним, он вдвойне ощутил себя мужчиной, как и тогда, когда одержал верх над подстерегавшим его в засаде Перротеном. Но теперь мысль о том, что придется разнести на куски череп этого негодяя, вызывала у него одно только отвращение. Совет наняться хирургом на корабли Соннуа и Долхайна был вполне разумен; именно к ним в свое время он отправил Гана — тогда эти патриоты, бывшие наполовину пиратами, еще не приобрели такой власти и силы, как нынче, когда снова начались волнения. Возможно, ему удастся получить место при Морисе Нассауском; у этого дворянина, без сомнения, всегда будет нужда в лекарях. Партизанское или пиратское житье не слишком отличалось бы от существования, какое он вел когда-то в польской армии или в турецком флоте. На самый худой конец, он может некоторое время действовать каутером и скальпелем в войсках герцога. А когда война ему окончательно опротивеет, он постарается пешком добраться до того уголка на земле, где сегодня не свирепствует самое кровожадное проявление человеческой глупости. Все эти замыслы исполнимы. Но не следует забывать, что, в общем-то, быть может, никто никогда не потревожит его в Брюгге.

Он зевнул. Поиски выхода больше его не интересовали. Он стащил с себя отяжелевшие от песка башмаки и с наслаждением погрузил ноги в теплую сыпучую массу, стараясь нащупать в ее недрах морскую влагу. Потом разделся и, предусмотрительно придавив одежду сумкой и тяжелыми ботинками, зашагал к морю. Отлив уже начался: по колено в воде он пересек зеркальные лужицы и подставил свое тело волнам.

Голый и одинокий, он чувствовал, что сбрасывает с себя шелуху обстоятельств, как только что сбросил одежду. Он становился вновь тем самым Адамом Кадмоном, который, по мнению философов-герметистов, находится в самой сердцевине вещей и в котором высвечено и явлено то, что во всем остальном растворено и неизреченно. В окружающей его безмерности все было безымянным: он старался не думать о том, что птица, которая ловит рыбу, покачиваясь на гребне волны, зовется чайкой, а странное животное, пошевеливающее в луже конечностями, столь несхожими с человеческими, носит имя морской звезды. Море отступало все дальше, оставляя за собой раковины, закрученные спиралями более совершенной формы, нежели Архимедовы; солнце поднималось все выше, сокращая тень человека на песке. Проникшись благоговейной мыслью, за которую его предали бы смерти на площадях всех городов, где почитают Магомета или Христа, он подумал, что самые убедительные символы Высшего Блага, если оно существует, — как раз те, какие людская глупость именует идолами, и этот огненный шар — единственное божество, зримое для всего сущего, без него обреченного на гибель. И точно так же самый истинный ангел — эта чайка, чье бытие куда более очевидно, нежели бытие серафимов и престолов. В этом мире, лишенном фантомов, чистой была даже сама жестокость: вот эта трепещущая в воде рыбешка минуту спустя станет кусочком окровавленной плоти в клюве птицы-рыболова, но птица не станет оправдывать свой голод лживыми аргументами. Лиса и заяц, хитрость и страх обитают в дюнах, где он только что спал, но убийца не ссылается на законы, утвержденные некогда лисицей-мудрецом или заповеданные лисицей-богом, а жертва не считает, что ее карают за прегрешения, и, погибая, не клянется в верности своему государю. Мощная сила волны свободна от гнева. Смерть, всегда непристойная в мире двуногих, была опрятна в этом безлюдье. Стоит ему сделать еще шаг, преступив границу между зыбким и текучим, между песком и водой, и какая-нибудь более мощная волна собьет его с ног; эта краткая, без свидетелей, агония была бы словно не вполне смертью. Быть может, он когда-нибудь еще пожалеет, что отказался от такого конца. Но эта возможность похожа на планы насчет Англии и Зеландии, порожденные вчерашними страхами и грядущими опасностями, от которых свободно нынешнее безоблачное мгновение, они — плод рассудка, а не необходимости, неотвратимо навязывающей себя человеку. Время перейти рубеж еще не настало. Он вернулся туда, где лежала его одежда, которую он нашел не без труда — ее уже занесло тонким слоем песка. Отступившее море за недолгие минуты изменило расстояния. Его следы на влажном берегу без промедления выпили волны, а все пометы на сухом песке стирал ветер. Омытое водой тело больше не чувствовало усталости, и это утро вдруг показалось ему прямым продолжением другого утра, проведенного на берегу моря, как если бы краткая интерлюдия песка и воды растянулась на десять лет: во время пребывания в Любеке он однажды отправился вместе с сыном ювелира к устью Траве, чтобы набрать балтийского янтаря. Лошади тоже искупались; освобожденные от седел и чепраков, влажные от морской воды, они снова стали особями, живущими для самих себя, а не обычными покорными клячами. В одном из кусочков янтаря было замуровано насекомое, увязшее когда-то в смоле; словно через оконце смотрел Зенон на эту козявку, наглухо запертую в том периоде существования земли, куда ему не было доступа. Он тряхнул головой, словно отгоняя назойливую пчелу: слишком часто теперь переживал он заново минувшие мгновения своего собственного прошлого, и не из сожаления или тоски о них, а потому, что словно бы рухнули перегородки времени. День, прожитый в Травемюнде, был заключен в памяти, как в какой-то почти нетленной материи, — реликвия той поры, когда ему славно жилось на свете. Быть может, если он проживет еще десять лет, нынешнее утро станет для него такой же реликвией.

Он неохотно натянул свой человеческий панцирь. Остатки вчерашнего хлеба да полупустая фляга с колодезной водой напоминали о том, что ему до конца суждено обретаться среди людей. Их надо стеречься, но притом, как прежде, принимать от них услуги и со своей стороны оказывать услуги им, Он вскинул на плечо сумку и шнурками привязал ботинки к поясу, чтобы продлить удовольствие от ходьбы босиком. Обойдя стороной Хейст, который казался язвой на прекрасной коже песка, он зашагал через дюны. С вершины ближайшего холма он обернулся, чтобы полюбоваться морем, «Четыре ветра» по-прежнему стояла у мола, к причалу подошли и другие лодки. Одинокий парус на горизонте казался чистым, как крыло птицы, — быть может, то было суденышко Янса Брёйни.

Почти час он шел, держась в стороне от проторенных дорог, В ложбине между двумя маленькими пригорками, заросшими колючей травой, ему повстречалась группа из шести человек; старик, женщина, двое взрослых мужчин и двое юношей, вооруженных палками. Старик и женщина с трудом брели через рытвины. Все шестеро были одеты, как зажиточные горожане. Видно было, что они предпочитают не привлекать к себе внимания. Однако, когда Зенон обратился к ним, они ответили ему, успокоенные участием, какое выказал им этот учтивый путник, говоривший по-французски. Молодые люди шли из Брюсселя — это были патриоты-католики, намеревавшиеся присоединиться к войскам принца Оранского. Остальные оказались кальвинистами — старик, школьный учитель, бежавший из Турне, направлялся в Англию с двумя сыновьями; женщина, отиравшая ему лоб платком, была его невестка. Долгий путь исчерпал силы бедного старика; он присел на песок, чтобы перевести дух; остальные сгрудились вокруг.

Семья присоединилась к двум молодым брюссельцам в Экло: общая опасность и бегство превратили этих людей, которые в другое время были бы врагами, в сотоварищей. Юноши с восторгом говорили о сеньоре де Ла Марке, который поклялся не брить бороды до тех пор, пока не отомстит за погибших графов; вместе со своими сторонниками он скрывается в лесах и без жалости истребляет всех испанцев, попадающих ему в руки, — вот в каких людях нуждаются теперь Нидерланды. От брюссельских беженцев Зенон узнал также подробности того, как был схвачен господин де Баттенбург с восемнадцатью дворянами его свиты, которых предал лоцман, везший их во Фрисландию, — все девятнадцать пленников были брошены в крепость Вилворде, а потом обезглавлены. Сыновья школьного учителя побледнели при этом рассказе, думая об участи, которая ждет на берегу их самих. Зенон успокоил беглецов — Хейст, судя по всему, место падежное, надо только заплатить дань капитану порта; да и навряд ли людей безвестных станут выдавать, как выдают вельмож. Он спросил, вооружены ли скитальцы из Турне, — оказалось, что вооружены, даже у женщины был при себе нож. Он посоветовал им не разлучаться — вместе им нечего опасаться, что их ограбят во время переправы; однако в трактире и на борту лодки надо держать ухо востро. Хозяин «Четырех ветров» — личность подозрительная, впрочем, двое силачей-брюссельцев сумеют прибрать его к рукам, а уж в Зеландии, похоже, для них не составит труда отыскать отряды повстанцев.