Азимут бегства - Стивен Котлер

Он переходит шоссе и начинает осторожно подниматься по тропинке. Подъем очень крут. Свет падает на камни под прихотливыми и причудливыми углами. Дождь застит глаза, Амо видит окружающие предметы как клочья, на краткий миг вырывающиеся из-за белесой пелены. Дорога взбегает на холм — вверх и вбок. Обрывы, щетинистый кустарник, грязь, призраки прошедшей ночи, мощного лунного света, беглецов и пьяниц, покрытых пылью веков, юных менестрелей, потерявших удачу и песенный дар, постаревших и забытых, и, конечно, туман, который всегда поднимается от моря. Но что тревожиться, коли сейчас полдень.

На Амо приличный, даже щеголеватый костюм. Один Бог знает, зачем он его надел. Тропинка скользкая, как поверхность катка, он поднимается на двадцать футов, и здесь ноги выкатываются из-под него, и Амо скатывается по склону, толчком резко остановившись у самой обочины автострады. Мимо, вихляя из стороны в сторону, проезжает машина, сигналит и обдает Амо грязной водой с ног до головы. Он грозит пальцем в сторону удаляющихся стоп-сигналов, орет диким голосом: «Чтоб ты скис!» Он никогда до конца не понимал смысл этой фразы.

Сколько же времени он карабкается вверх? Он отыскивает палку, которую использует как дорожный посох. Он втыкает палку в мягкий грунт, и это спасает его от скольжения вниз. Подъем становится более пологим, земля выравнивается, Амо наконец может выпрямиться и расправить плечи. Он стоит, гордо опираясь на импровизированный посох, обозревая суженный дождем горизонт. Дождь хлещет ему в лицо, волосы облепили голову черным войлоком; несмотря на это, он испытывает удовлетворение, свойственное разве что сумасшедшим клиентам конторы Льюиса и Кларка, приносящим походные трудности, жажду завоевания, добротную одежду в жертву погоне за пустыми мечтами и иллюзиями.

На вершине — стена из фортификационного железобетона. Двуглавый гусь на поверку оказывается наблюдательным бункером — одна смотровая щель направлена к суше, вторая — к океану, это щели для глаз, которые всю войну тщетно высматривали здесь появление япошек.

Забраться внутрь бункера — задача не из легких. Добравшись до бункера, он оказывается на узком уступе, покрытом грязью. Внизу море с разбега бьется о камни, рассыпаясь белой пеной соленых брызг. Место называется Чертов Спуск, но Амо старается не смотреть под ноги. Вместо этого он поднимает ногу и проскальзывает внутрь укрепления через смотровую щель.

— Что за времена! Господи, как я устал.

Амо медленно поднимается с пола.

— Руки, — слышит он и чувствует, как что-то твердое упирается ему в ребра.

Под мышками выступает пот. Амо пытается обернуться.

— Эй, ты же еще совсем мальчик.

— Я жду тебя здесь с сорок третьего года.

— Ты хочешь сказать, с тысяча девятьсот сорок третьего?

— Все вы хреновы япошки. Я знаю, что вы сделали в Брэндоне, в Орегоне. Маленькая диверсия. Все было сделано так тихо и чисто, что об этом даже напечатали не все газеты. Очень, очень ловко. Мне надо было сразу тебя пристрелить. У меня там брат, его, наверное, убили.

— Стреляй, это очень правильная мысль.

— Заткнись.

— Слушай, ты неважно выглядишь. Какой-то ты серый.

— Заткнись! — Он замахивается прикладом на Амо, который делает нырок и уходит. Удар приходится по многострадальной заднице, которой и так досталось на протяжении последнего часа. В этот момент Амо видит, что ждут его с сорок третьего года или нет, но парню на вид не больше двадцати лет, и что у него не хватает всей левой части головы. Сначала он не заметил этого, но когда привык к полумраку, то рассмотрел, что части черепа выше левого глаза нет, словно ее снесло ветром. Теперь Амо знал, что делать.

— Ты Авраам Бен Самуил Абулафия, — восклицает Амо, падая на колени. — Наконец-то ты явился к нам. Я готов, я готов.

На шее его вздуваются вены. На полу грязь, в которую он вдавливает лоб, прижимаясь им к холодным камням пола. Колени упираются в бетон, падая, он повернул ступню. Парнишка пытается снова ударить его, но оба раза промахивается. Амо уже стер локти до крови.

— Раскрой мне свою тайну, — просит Амо.

Мальчишка снова встает, в руке у него пистолет, ствол слегка дрожит.

— Ты заключил мир с Иисусом Христом, нашим Господом и Спасителем?

— С Иисусом?

— Иисус не заключает мир с япошками! — гремит голос парня. — Где вы устроили Пирл-Харбор?

Ствол ходит ходуном, стариковский глаз горит мрачным огнем.

Где вы устроили Пирл-Харбор, какой странный подбор слов.

Его зовут Шейм Финнеган. Его отец, Патрик Финнеган, живший в южном Орегоне, пил вонючее виски, в гневе поднимал брови и, напившись всегда отсыпался в навозе до восьмого декабря 1941 года, когда, придя в пьяную ярость по поводу катастрофы в Пирл-Харборе, он выгнал коров в поле, поджег хлев, а жену по ошибке забил насмерть почтовым хвостовым вагоном железной модели товарного состава. Шейм, выносивший из огня охотничье ружье двенадцатого калибра, наткнулся на Патрика как раз в тот момент, когда тот наносил последний удар. Шейм ясно увидел, как в солнечном свете сверкнула дуга поезда и последний вагон обрушился матери на лоб, откуда, как из раскрытого красного рта, хлынула горячая струя крови. Все происходило как во сне. Шейм медленно поднял ружье, упер приклад в плечо. Длинный ствол содрогнулся, гром выстрела звонко ударил его по ушам, и мальчишка увидел, как отец рухнул на землю, превратившись в бесформенную кучу. Потом был долгий путь на вербовочный пункт, плавание по Тихому океану, война. Слава Богу, была война. Шейм хотел убивать японцев, убить их столько, насколько хватит его человеческих сил, стать вихрем смерти, ужасом азиатского мира, отомстить за смерть матери и безумие отца.

Амо слышит его голос:

— Ты никогда не сможешь этого понять.

Это вопль души, вопль раненого сознания, гнездящегося в глубинах изуродованного черепа, и выплеснуто с таким чувством, что на глаза Амо наворачиваются слезы. Теперь он понимает и чувствует все. В последнее время такое стало случаться с ним, он понимает тоску других — это еще один канал информации, открывшийся ему, как давно забытый урок истории. Но здесь ему нечего ждать.

Амо поднимается и решает уйти. Он просовывает ноги в смотровую щель, ноги заплетаются, холодный бетон мертвой, хваткой давит ему на живот. Но есть, остается еще время на ясность и сострадание. Он оглядывается, смотрит внутрь, вглядываясь в мерцающий свет. Голос его звучит карикатурно и гротескно, искаженный низким сводом бункера.

— Война кончилась, малыш, возвращайся домой.

Дождь и ветер тоже утихли. Внизу стала видна кромка пляжа. Виден оторванный угол какого-то объявления, частного и пристойного, вырванного из жадных немытых пальцев толпы. Амо счищает грязь с рукавов, смотрит на нечеткие линии вздымающихся волн. Прибой поднимается футов на пятнадцать, на гребнях волн — пара серфингистов. Проскользнули мимо охраны и запрещающих знаков. Здесь явно не место для серфинга. Но что может делать здесь этот парень? Амо не собирается играть роль взятого напрокат полицейского, он не хочет вникать в их дела. Не сейчас, когда все и так трещит по швам, когда у него есть жена и дети, когда приходится ночью съезжать с квартиры, потому что за нее нечем платить из-за мизерной зарплаты, когда приходится справляться еще с одним ребенком, когда надо платить докторам за бедро, тронутое шрапнелью в Корее, — он до сих пор не может как следует ходить, даже так, как его учили в миссии. Он вынужден уступить главенство жене, и как же он ненавидит это свое положение.

44

Дни веселья прошли безвозвратно, и если это тот ответ, на который ты рассчитывал, то надо признать, что игра в причины и следствия почти закончена. Три дня проходят как в нечетком дурном сне. Анхель почти все время прикован наручниками к спинке кровати; в неестественно поднятой и вывернутой руке — лед и онемение.

Часами ему меланхолично задают грустные вопросы. Безликие голоса, безгласые лица. Временами тело пронзает острая боль от инъекции, от чего потом кожа покрывается противным и липким лекарственным потом. Анхель чувствует, как отрастает борода, впечатления разорваны и плохо связаны между собой. Часто он пробуждается от света, приходит в себя, продолжая и наяву видеть Исосселеса, который парит над ним в кошмарных медикаментозных видениях. Определенно, он отвечал на вопросы, у него не было выбора, но… он не помнит, что отвечал.

Однажды днем охранник, ссутулившись на стуле, засыпает. Правая рука Анхеля закинута за голову и прикована к изогнутому железному стержню, который играет роль спинки. Плечо мозжит от ставшей привычной пульсирующей боли. Видит Анхель неважно, временами в глазах сплошной туман, охранник, сгорбившись, посапывает в углу комнаты. Тело стало невесомым и бесчувственным, где-то в ступнях начинается судорога, которая, все ускоряясь, пронзает его до самого затылка. Но какое значение имеет боль, если другой случай может и не представиться?