Влюбленные женщины - Дэвид Лоуренс

Беркин мучительно подыскивал слова, чтобы точнее выразить свою мысль. Но Джеральд почти не слушал его. Лицо его светилось радостью. Ему было приятно. Однако он сдерживал свои эмоции и не торопился.

— Так мы принесем когда-нибудь друг другу клятвы? — спросил Беркин, протягивая Джеральду руку.

Джеральд лишь слегка коснулся этой красивой, с неподдельной искренностью протянутой руки — как будто чего-то боялся.

— Давай отложим до того времени, когда я лучше пойму все это, — произнес он извиняющимся тоном.

Беркин внимательно посмотрел на него. В сердце больно кольнуло — разочарование с толикой презрения.

— Хорошо, — согласился он. — Поговорим, когда ты будешь готов. Ты ведь понял, что я предлагаю? Не слезливую дружбу. А союз, при котором каждый сохраняет свободу.

Оба погрузились в молчание. Беркин неотрывно смотрел на Джеральда. Казалось, он теперь видел в Джеральде не плотского человека животного типа, который ему всегда нравился, а того, каким тот был на самом деле, — Джеральду словно сама судьба определила быть обреченным и в каком-то смысле ограниченным. После экзальтации первых минут Беркин всегда ощущал ограниченность друга: тот как будто понимал только одну форму существования, одно знание, одну деятельность, и эту свою половинчатость принимал за полноту, завершенность. Тогда нечто вроде презрения закрадывалось в душу Беркина, и ему становилось скучно. Беркина раздражала эта односторонность. Джеральд никогда не мог забыться, впасть в состояние безрассудной веселости. Он нес тяжелое бремя мономании.

Некоторое время оба молчали. Потом Беркин, желая снять напряжение предыдущего разговора, сказал тоном почти легкомысленным:

— А вы не хотите найти для Уинифред хорошую гувернантку? Какую-нибудь незаурядную личность?

— Гермиона Роддайс посоветовала нам просить Гудрун позаниматься с Уинни рисованием и лепкой. Уинни из пластилина творит чудеса. Гермиона считает ее прирожденной художницей. — Голос Джеральда звучал легко и непринужденно, как будто ничего необычного не произошло. Беркину это не вполне удавалось.

— Вот как! Я этого не знал. Что ж, если Гудрун захочет заниматься с ней, это будет великолепно. Лучше не придумаешь — при условии, что Уинифред художественная натура. Потому что Гудрун — настоящий художник. А каждый художник — спасение для собрата.

— Мне казалось, они плохо ладят между собой.

— Да, бывает. Но только художники способны создать среду, в которой можно жить. Если тебе удастся устроить это для Уинифред, будет просто замечательно.

— Ты думаешь, Гудрун может не согласиться?

— Не знаю. Гудрун — женщина с большим самомнением. Она высоко себя ценит. Ну а если где-то даст маху, то вовремя спохватывается. Поэтому трудно сказать, снизойдет ли она до частных уроков — особенно здесь, в Бельдовере. Но это как раз то, что вам надо. Уинифред — особая личность. И если вы поможете ей достичь независимости, лучшего и желать нельзя. Она никогда не приспособится к обычной жизни. Ты ее сам с трудом выносишь, а у твоей сестры кожа в несколько раз тоньше. Страшно подумать, какой будет ее жизнь, если она не найдет способ выразить себя, реализовать. Сам знаешь, на случай полагаться нельзя. И на брак — тоже: вспомни свою мать.

— Ты считаешь мать ненормальной?

— Нет! Но мне кажется, она ждала от жизни большего — во всяком случае, не рутинного существования. А не получив ожидаемого, возможно, сломалась.

— После того, как произвела на свет выводок ненормальных детей.

— Не более ненормальных, чем все мы, — возразил Беркин. — У так называемых нормальных людей самое грязное подсознание.

— Иногда мне кажется, что жизнь — сущая мука, — произнес вдруг Джеральд с бессильным гневом.

— А почему бы и нет! — отозвался Беркин. — Иногда жить невыносимо, в другое время — все наоборот. В жизни много интересного.

— Меньше, чем хотелось бы, — сказал Джеральд и посмотрел на другого мужчину взглядом, в котором была пустота.

Воцарилась пауза; каждый думал о своем.

— Не вижу принципиальной разницы — преподавать в средней школе или учить Уинни, — сказал Джеральд.

— Одно — общественное служение, другое — работа по найму, вот в чем разница. Сейчас общество, и только общество — и дворянство, и король, и аристократия. Обществу ты служишь с радостью, а быть кем-то вроде репетитора…

— Я вот никому не хочу служить…

— Думаю, Гудрун тоже.

Джеральд подумал несколько минут, а потом сказал:

— Не сомневаюсь, отец сделает все, чтобы она не чувствовала, что находится в услужении. Он проявит такт и щедрость.

— Так и надо. Всем вам следует соответственно вести себя. Неужели ты думаешь, что такую женщину как Гудрун Брэнгуэн можно нанять за деньги? Она ни в чем не уступает вам — возможно, даже превосходит.

— Вот как?

— Да, и если ты этого еще не понял, надеюсь, она не станет иметь с тобой дела.

— И все же, — сказал Джеральд, — если она мне ровня, я предпочел бы, чтоб она не была учительницей: не думаю, что обычные учителя ни в чем мне не уступают.

— Согласен, черт подери! Но разве я учитель, потому что учу? Или священник, потому что произношу проповеди?

Джеральд рассмеялся. В таких разговорах он всегда пасовал. Ему не хотелось требовать признания превосходства своего класса, однако он никогда не согласился бы исходить при оценке только из внутренних достоинств личности — такие критерии его не устраивали. Поэтому в глубине души он верил в социальную иерархию. А Беркин призывал его признать то, что люди отличаются друг от друга только личными качествами. С этим Джеральд согласиться не мог. Такой подход противоречил его сословной чести, его принципам. Он встал, чтобы уйти.

— Совсем позабыл о делах, — сказал он, улыбаясь.

— Мне следовало бы напомнить тебе раньше, — насмешливо отозвался Беркин.

— Так и знал, что ты скажешь что-нибудь вроде этого, — рассмеялся Джеральд, но смех звучал довольно натянуто.

— Да ну?

— Правда, Руперт. Не всем же быть такими, как ты — в этом случае мы скоро оказались бы в очень затруднительном положении. Когда мысли устремляются ввысь, я забываю обо всех делах.

— Но ведь сейчас у нас все в порядке, — сказал Беркин не без иронии.

— Как видишь. Во всяком случае, еды и питья достаточно…

— …чтобы радоваться жизни, — прибавил Беркин.

Джеральд подошел ближе к кровати и стоял, глядя на друга. Шея Беркина была обнажена, волосы живописно падали на разгоряченный лоб, почти закрывая глаза, — они казались особенно кроткими и спокойными на насмешливом лице. Великолепно сложенный, бурлящий энергией Джеральд стоял, не желая уходить: его удерживало присутствие другого мужчины. Ему не хватало решимости уйти.

— Ладно, — сказал Беркин. — Пока. — Он вытащил из-под одеяла руку, сияя улыбкой.

— Пока, — ответил Джеральд и крепко пожал горячую руку друга. — Я зайду снова. Мне будет недоставать тебя в доме у мельницы.

— Я появлюсь там через несколько дней, — пообещал Беркин.

Глаза мужчин снова встретились. Глаза Джеральда, зоркие, как у сокола, лучились теперь теплым светом и невысказанной любовью. Взгляд Беркина, как бы устремленный на друга из темноты, глубокий и незнакомый, был полон, тем не менее, теплом — оно окутало Джеральда, как благодатный сон.

— Тогда до свидания. Могу я что-то сделать для тебя?

— Ничего, спасибо.

Беркин следил взглядом, как мужчина в темной одежде вышел, белокурая голова скрылась за дверью. Тогда Беркин повернулся на другой бок и заснул.

Глава семнадцатая

Промышленный магнат

В жизни Урсулы и Гудрун воцарилось что-то вроде затишья. Похоже, Беркин на время покинул мысли Урсулы, перестал так много значить и почти не занимал ее воображения. У нее были ее друзья, работа, ее жизнь. Она с живым интересом вернулась к прежнему существованию — без него.

И Гудрун, пережив время, когда каждая клеточка ее тела постоянно помнила о Джеральде Криче, теперь почти равнодушно думала о нем. Она вынашивала мысль уехать из Бельдовера и начать новую жизнь. Что-то в ней сопротивлялось установлению более близких отношений с Джеральдом. Она чувствовала, что лучше и мудрее быть просто его знакомой.

У нее был план поехать в Санкт-Петербург к подруге, тоже скульптору, та жила с русским богачом, увлекавшимся ювелирным делом. Беспорядочная, основанная на чувствах жизнь русских привлекала Гудрун. В Париж она ехать не хотела. Париж был эмоционально холодный и по сути скучный город. Она предпочла бы поехать в Рим, Мюнхен, Вену, или в Санкт-Петербург, или в Москву. И в Санкт-Петербурге, и в Мюнхене у нее были друзья. Она написала им, спрашивая, можно ли там снять квартиру.

У Гудрун была некоторая сумма денег. Домой она вернулась, чтобы подкопить деньжат, и за это время уже продала несколько выставочных работ, получивших высокую оценку. Она знала, что в Лондоне ее ждет успех. Но Лондон был ей хорошо знаком — хотелось побывать еще где-нибудь. Гудрун отложила семьдесят фунтов, о которых никто не знал. Как только придут ответы от друзей, она тут же отправится в дорогу. Несмотря на то, что с виду Гудрун казалась спокойной и безмятежной, она была большой непоседой.