Ключи к полуночи - Дин Кунц

— В этом нет ничего странного, — сказал Шелгрин, как бы защищаясь.

— Ну, как бы там ни было, но настоящая личность человека все-таки в его психике, а не в чертах лица или тела. Вы бесповоротно отвергли сравнительно простой путь изменения ее лица, но без малейших колебаний одобрили куда более глубокое вмешательство.

Сенатор не отвечал.

— Я подозреваю, — продолжал толстяк, — что вас не очень заботит "промывка мозгов", потому что интеллектуально она не похожа на своего отца. Ее политические взгляды, виды на будущее, цели, мнения, ее образ мышления, ее надежды, мечты, самая основа ее личности полностью отличаются от ваших. Более того, вам наплевать, сотрем ли мы все это. Сохранение физической оболочки Лизы — цвет ее волос, форма носа, челюстей и губ, пропорции ее тела — для вашего "я" куда важнее. Но сохранение той подлинной личности, называемой Лизой, той особенной индивидуальной структуры мозга, того уникального сочетания желаний, потребностей и намерений, так отличающихся от ваших собственных, — это вас не касается.

— Значит, вы считаете меня эгоистичным ублюдком? — произнес Шелгрин. — И что теперь? Что я, по-вашему, должен делать? Попытаться изменить ваше мнение обо мне? Просить прощения? Обещать, что больше так не буду? Что, черт вас побери, вы хотите от меня?

— Дорогой Том, позвольте мне так выразиться...

— Выражайтесь, как пожелаете.

— Я не думаю, что, когда их философия завоевала ваш ум, это было большой потерей для нашей стороны, — сказал толстяк. — И могу поспорить, что и средний капиталист не воспримет вас, как подарок.

— Если вы говорите все это к тому, чтобы сломить меня и заставить согласиться на пластическую операцию для моей дочери, то напрасно стараетесь. Давайте прекратим этот бесполезный разговор.

Петерсон негромко рассмеялся.

— У вас кожа, как у гиппопотама, дорогой Том. Вы непробиваемы.

Шелгрин ненавидел его.

Минуту или две они ехали молча.

Они ехали от пригорода к пригороду, минуя лесистые участки ландшафта и открытые поля, и только рассеянный свет на пологих холмах напоминал о дороге.

Обрывки облаков плыли высоко над головой, перпендикулярно дороге. Каждый раз, когда в небе вспыхивала молния, туман, застлавший землю, начинал резко светиться, как будто это был какой-то странный газ, используемый в лампах накаливания.

Наконец, толстяк произнес:

— Если мы попытаемся во второй раз вмешаться в память девушки, то могут возникнуть некоторые осложнения, и вам следует знать о них.

— Осложнения?

— Наш добрый доктор Ротенхаузен никогда не применял свое искусство дважды на одном и том же пациенте. Он сомневается.

— Сомневается насчет чего?

— В этот раз лечение может пойти не так успешно. Фактически, оно может плохо кончиться.

— Что вы имеете в виду? Что может случиться?

— Возможно, сумасшествие.

— Не шутите.

— Я не шучу, дорогой Том. Абсолютно, совершенно серьезен. У нее может приключиться буйное помешательство. Или она может стать невменяемой. Знаете, только сидит, тупо смотрит в пространство, "овощ", неспособный разговаривать или сам есть. А ведь все может кончиться и просто смертью.

Шелгрин долгое время задумчиво смотрел на толстяка и, наконец, произнес — Нет, я не верю. Вы все это придумываете.

— Поверьте, это правда.

— Вы придумываете это, чтобы я боялся послать ее к Ротенхаузену. Тогда моим единственным выбором останется — позволить вам отправить ее домой, чего вы и желаете.

— Я с вами откровенен, дорогой Том. Ротенхаузен говорит, что ее шансы успешно выдержать лечение не очень велики — менее пятидесяти процентов.

— Вы лжете, — произнес Шелгрин, — но все равно, даже если это и так, я выбираю Ротенхаузена. Я отказываюсь, чтобы ее отослали в Россию. Лучше видеть ее мертвой.

— Может быть, — сказал Петерсон, — может быть, вы и увидите ее мертвой или хуже.

Дождь шел с такой силой и такой плотной стеной, что Гарри, шоферу толстяка, пришлось съехать с дороги. фары не могли пробить темноту дальше, чем на пятнадцать-двадцать шагов. Они припарковались на обочине дороги, на стоянке рядом с мусорными бачками и столиками для пикников. Гарри сказал, что дождь непременно кончится через минуту или две и тогда они смогут снова отправиться в путь. Толстяк сунул в рот еще один терпко-ромовый кружочек, оттер пальцы и прямо захрюкал от удовольствия, когда леденец начал таять на языке.

Воздух в салоне "Мерседеса" был спертый, влажный и душный. Окна начали запотевать.

Шум дождя был такой громкий, что сенатору пришлось повысить голос.

— Это был просто кошмар какой-то, когда мы тайно переправляли ее с Ямайки в Швейцарию.

— Я помню все это слишком хорошо, — сказал Петерсон.

— Как вы предполагаете вывезти ее из Японии и доставить к доктору Ротенхаузену?

— Она сама облегчает эту задачу. Они с Хантером собираются в Англию, чтобы исследовать дела Британско-Континентальной страховой ассоциации.

— Когда?

— Послезавтра. У нас есть план относительно их. Мы оставим кое-какие улики, которые они не смогут пропустить. Эти улики уведут их из Лондона прямо в Швейцарию. Мы наведем их на Ротенхаузена, а когда они найдут его, мы позволим ловушке захлопнуться.

— Вы говорите так уверенно...

— О, я совершенно уверен, дорогой Том. Они не причинят нам больше беспокойства. Они всего лишь две маленькие мышки, что уже ухватились за сырную приманку в мышеловке. К субботе или воскресенью Хантер будет мертв... а ваша милейшая доченька окажется в клинике Ротенхаузена.

Глава 44

В среду днем, когда подошло время покинуть "Лунный свет" и ехать на такси к поезду, Джоанна не хотела уходить. Каждый шаг к выходу из квартиры, вниз по лестнице и через холл давался ей с большим трудом. Она чувствовала себя так, как будто переходила достаточно глубокую реку по пояс в грязи. Казалось, что даже ковер, стены, мебель пытались удержать ее. Она несколько раз останавливалась под тем или иным предлогом: то забыла паспорт, то в последнюю минуту решила надеть в дорогу другую обувь, то вдруг ощутила страстное желание попрощаться с шеф-поваром, который в это время готовил соусы и супы для вечерних посетителей. Но наконец, Алекс настоял, чтобы она поспешила, пока их поезд не ушел. Ее проволочки не были вызваны беспокойством о том, что будет с заведением в ее отсутствие. Она верила, что Марико прекрасно справится со всеми делами. И она также не беспокоилась о безопасности Марико, потому что рядом с ней круглосуточно будет охрана. Единственной причиной ее неохоты уезжать была поразительная тоска по дому, охватившая ее еще до того, как она покинула его.

Она попала в эту страну при таинственных обстоятельствах, чужая в чужой стране, и преуспела здесь. Куда бы она ни ехала, этот чудесный народ приветствовал ее с традиционным спокойствием. Она любила Японию, Киото, Гайонский квартал и "Прогулку в лунном свете". Она любила музыкальность японского языка, прямо экстравагантную вежливость японцев, радостный звук колокольчиков при богослужении, красоту храмовых танцев, разрозненные древние постройки, пережившие как войны, так и вторжение западной архитектуры; любила вкус сакэ и темпуры, восхитительное благоухание горячего коричневого камо йоршино-ни. Она была один на один со всей этой древнейшей, но в то же время процветающей и развивающейся культурой. Это был ее мир, единственное место, с которым она когда-либо гармонировала, и она ужасалась, покидая его, пусть даже временно. Однако она определенно решила не пускать Алекса одного в Англию, поэтому, обняв в последний раз Марико, последовала за ним. Когда она садилась в красно-черное такси, ее настроение было меланхолическим.

Токийский суперэкспресс был роскошным поездом с вагоном-рестораном, с великолепными удобными сиденьями и, принимая во внимание большую скорость, которую он развивал, с удивительно небольшим шумом и тряской. Джоанна хотела, чтобы Алекс сел около окна, а он настаивал, чтобы эта привилегия осталась за ней. Этот небольшой спор позабавил проводника. Алекс не стал очень уж упрямиться и занял место у окна, но никто из них не смотрел на проносящийся за окном пейзаж. Они говорили о Японии, Англии, о всякой всячине, но никто, по негласному соглашению, не произнес ни слова о "промывке мозгов", Британско-Континентальной страховой или сенаторе Томасе Шелгрине.

За четырехчасовое путешествие Джоанна открыла, что Алекс был прекрасным средством от меланхолии. Они настолько были поглощены разгадыванием тайны, в которой оказались, что она почти забыла, каким очаровательным собеседником он был. Несколько последних дней они мало о чем говорили, кроме как о запутанном клубке ее прошлого и возможных ужасах, поджидающих ее в будущем. И вот опять Джоанне предоставилась возможность заметить и оценить его чувство юмора, сочувствие, остроумие и понятливость — все те качества, которые послужили причиной тому, что она так легко влюбилась в него. Они держали друг друга за руки, и Джоанна трепетала от его прикосновения, как будто это было ее первое романтическое свидание с мужчиной. Несколько раз за то время, пока они стрелой мчались к Токио, ей хотелось наклониться и поцеловать его, пусть даже только в щеку, но такое публичное выражение чувства совершенно неприемлемо в Японии. Постепенно она расслабилась, когда поняла, что хотя Киото и был ее домом, она могла бы чувствовать себя как дома везде, только бы Алекс был рядом, и неважно, куда он поведет ее. Она хотела его больше всего на свете, как не хотела ничего и никогда.