Волки и медведи - Фигль-Мигль

– Восемьдесят, и питаться буду за свой счёт.

– Семьдесят, и я не стану рассказывать народу, как ты сидел обоссанный и умолял о пощаде.

– По-моему, ничего такого я не делал.

– Верно. Но рассказать-то я могу?

– Ладно, – сказал я, – семьдесят. Банкуй.

И стал я жить-поживать в камере предварительного заключения здесь же, при управлении. Менты принесли мне из дома кто чашку-ложку, кто человеческое одеяло, а младшая дочь Захара, молчаливая и с нехорошим папиным прищуром, своеручно прикрепила к стене рисунок, на котором осенние Джунгли пламенели в закатном огне листвы и солнца, и фигурки охотников пробирались через руины завода. (Странный выбор для девушки, если только она не рисовала под заказ.) В камере я был один, клиентов почти не было. Отоспавшись, я стал замышлять побег.

Муха приходил меня навещать, с котлетами в узелке и новостями, в которых не было новизны. (Календула в отместку за парикмахерскую и схрон поджёг дом Захара, и при пожаре пострадали четверо; снайперы подстрелили двух контрабандистов и одного из губернаторских замов; администрация наглухо забаррикадировалась в своём особняке; директора заводов и фриторг договорились о совместной усиленной охране, которая тут же передралась; всё в таком духе… и подразумеваемым фоном маячила избитая, изуродованная, лишившаяся имущества мелкая сошка, неупоминаемая за её незначительностью.) Тревожное настроение Мухи сменилось обычным фаталистическим, и, когда он увидел мирную домашнюю обстановку моей камеры, его недоверчивые глаза прояснились.

– Кто б подумал, – весело сказал он. – Это они явно с перепугу уют организовали. Менты же не люди, им прививки делают.

– Какие прививки?

– Ну эти, от эмпатии. Способности переживать чужое страдание. Чтобы они не могли испытывать к задержанным человеческого сочувствия. Мне давным-давно рассказали. Даже не помню, кого я тогда стриг?

Он задумался. Его клиенты были очень болтливыми в отличие от моих. Даже когда это оказывался один и тот же человек.

– Хватит вздор-то говорить.

– Это все знают, – упрямо сказал Муха. – Ментам делают прививки, чтобы они вели себя как менты. Ну ты скажи, может нормальный человек так беспредельничать? – Он воодушевился. – Представь! Лежит пьяный в луже… или в сугробе. Ну, жестокая история. Само собой, ты подходишь его поднять.

– Я?

– Нет, не ты, конечно. Ты мимо пройдёшь. Я не в таком смысле «ты» говорю, а в общем. Не путай меня. – Он потёр лоб. – Так вот, мент-то тоже подойдёт. Карманы вывернуть. Ну ладно, выверни ему карманы, сними с него часы – но из лужи-то достань! У него же почки через десять минут полетят!

– Но это же справедливо, нет?

Муха оторопел.

– Что ж тут справедливого?

– Каждый должен знать свою дозу сам. Особенно зная, какие менты гуляют тут по улицам.

– А если случилось что? А если у человека сердечный приступ? – Муха рассердился. – Нет, это всё прививки.

– А Календуле кто прививку делал?

– А что Календула? Не он первый начал. – Муха вздохнул и машинально разогнал рукой дым от египетской, которую я курил, лёжа на койке. – На прогулку-то водят?

– И витамины дают.

– Понятненько. И что ты будешь делать?

– Спать.

Я замыслил побег, и это было скорее в полусне, в сновидениях, в которых больше свободы, но больше и нелепых неотменяемых условностей. Я был как узник, для которого дружественная рука оставляет нож или верёвочную лестницу в пироге или всё сразу, а потом он просыпается – и вот, на столе лежит и то и другое, но только теперь он понимает, что в подземном склепе, куда узник в действительности упрятан, от верёвочных лестниц мало проку, а что до ножа – дело это, конечно, хорошее, но именно в таких склепах почему-то требуются не ножи, а, скажем, стилет с трёхгранным лезвием… ну а потом он просыпается ещё раз, с мутной из-за электрического обогревателя головой.

Я придумывал, как выбраться: устроить пожар, вылететь в отсутствующее окно, проползти в вентиляционную трубу, превратиться в кого-нибудь, кто вылетит и проползёт. Но вот что вместо этого случилось.

Поднялась суматоха. Даже через дверь я хорошо слышал топот, грохот и сердитые крики: то ли управление брали штурмом снаружи, то ли пятая колонна из карьеристов – младших лейтенантов затеяла переворот внутри. Наконец и за моей дверью раздались голоса. Загремели замки. В камеру ввалился Захар. Он уставился на меня и облегчённо, угрюмо вытер со лба пот.

– Ты здесь?

Захар и прежде ко мне заглядывал. Он стал держаться комически по-братски, словно вообразил себя старшим братом с большой разницей в годах, человеком грубым и чувствительным – а ведь по возрасту годился скорее в отцы.

– Неужели я упустил какую-то возможность?

Захар мазнул взглядом справа налево, от стены к стене – и в его мозгу, наверное, мгновенно появилась картинка (с наклейкой «Разноглазый, камера №») – не такая яркая, как висевший над столом Зинкин рисунок, но гораздо точнее в деталях, которые при необходимости будут извлечены и проанализированы.

– Выходи, – сказал он. – Хочу, чтобы ты увидел.

Захар, я, ещё двое топтавшихся в коридоре ментов прошли в дежурку. Там царил разгром: перевёрнутый стол, содранные со стен фотографии объявленных в розыск. Дверь в обезьянник была распахнута, и внутри в лужах крови лежало растерзанное человеческое тело, точнее говоря, фрагменты – я подошёл и пригляделся – растерзанного тела мента. Это был вечно сидевший на дежурстве Шпыря.

– Хм, – сказал я. – И что случилось?

– Вот и я интересуюсь, – сказал Захар с силой, вперяя тяжёлый взгляд в подчинённых, капитана и майора, – вот и я. Кто у вас, паскуды, проник на территорию?

Капитан и майор встали навытяжку, а всех остальных, толпившихся в дверях дежурки, как ветром сдуло.

– Никто не проникал, товарищ подполковник, – сказал капитан.

– Че-го?

– Захар, да клянусь!

Захар сглотнул и молча повёл тяжёлой головой на крепкой шее: опять справа налево, слева направо. (И его налитые кровью глаза впивались, хватали, не пропустили ни одной мелочи.) Потом он задрал голову и осмотрел потолок. Потом его крепкий палец упёрся в железную решётку.

– Кого вы закрывали в обезьянник?

– Сегодня-то? Никого.

– Время такое, что проще на месте разобраться, чем сюда везти, – сказал майор. Он и до войны был широко известен такими разборками, в ходе которых профсоюзы и корпорации выкупали своих людей втридорога – если, конечно, хотели их получить с глазами и яйцами в комплекте.

– Вроде кто-то всё же был, – задумчиво сказал капитан. – Ну такой, совсем пацан мозглый.

– А! Так это ж просто так, шваль, отребье.

– Ну и где твоя шваль сейчас? – спросил Захар.

– Сбежал под шумок? – предположил капитан.

– И ты мне рассказываешь, что никто не входил, не выходил?

Майор тем временем догадался посмотреть в регистрационном журнале.

– Здесь такая запись странная, – сказал он, озадаченно водя пальцем. – Немой без документов. У нас чего, серьёзно немые есть? Ты встречал, Захар? Интересно, а как с них показания снимают?

– Я с тебя погоны сейчас сниму и на улицу выкину! – закричал Захар. – Проходной двор при усиленном режиме! Уже и обезьянник контролировать не могут! Вспоминайте, как выглядит!

– Да как бы он сумел? – запротестовал капитан. – Говорю: маленький, дохлый, лет пятнадцати. Сидел вон на лавке. И дверь заперта была!

– Может, ни при чём тут посторонние? – неожиданно сказал майор. – Может, с личным составом чего не поделил?

– Думай, что говоришь, – отрезал Захар.

– Я и думаю. Это же Шпыря. Он же того… Всю дорогу подкрысячивал.

– О мёртвом-то! – укоризненно сказал начальник милиции, и никто не понял, серьёзно он говорит или издевается. – Товарища ещё в Раствор бросить не успели, а ты его уже добрым словом припечатал. Вместе небось дела мутили? В строю рядом стояли? И как тебя, майор, называть?

– Не стесняйся, – сказал разобиженный майор. – Хоть крысой назови.

В дежурке нестерпимо воняло кровью. Кровь была везде: на полу, на стенах, в воздухе, в воспалённых глазах Захара, в бритвенном порезе над кадыком капитана. Её липкий тошнотворный запах ничто не оставил незагаженным. Я казался себе как никогда вонючим, а между тем, за спинами спорящих, аккуратно пробирался на выход. Но этот манёвр был замечен и разоблачён.

– Разноглазый! Куда?

– Мне нужен свежий воздух.

– А молока тебе свежего из-под коровы не нужно?

– А что, – спросил я, – есть?

На следующий день пришёл клиент. Захар сообщил мне о нём не моргнув глазом. Ну и я не стал подмаргивать.

Не было ничего странного в том, что начальник милиции хочет взять свои тридцать процентов, даже подозревая клиента в жестоком убийстве не чьего-нибудь, а его, начальника милиции, подчинённого. Может быть, он намеревался арестовать его на выходе с последнего сеанса? Допросить? Дать делу законный ход? Захар знал, что допрашивать меня бесполезно: я не выдаю тайн клиентов. Это одно из условий моего бизнеса.