Не говори маме - Наталия Борисовна Рязанцева

она вдруг сломала все запреты. Сезон, конечно, был упущен, артисты мерзли, изображая лето, но именно благодаря «холерному» опустению, развалившему планы студии, Кире удалось сотворить картину, которую она же и окрестила так удачно — «Долгие проводы». Название мне нравится, к нему теперь привыкли, и я с благодарностью ставлю его над сценарием.

Летопись злоключений фильма не мне писать. Я могла бы подробно вспомнить, как мы ссорились и спорили на последнем этапе, при монтаже. Истина в тех спорах не рождалась, напрасны были мои продуманные советы или попытки что-то исключить или добавить и горючие слезы и обиды — «зачем ты меня тут держишь, если все равно все делаешь по-своему?» Все эти вкусовые разногласия не имели никакого отношения к тому, за что потом «убивали» эту картину.

Я всегда знала и повсюду твердила, что Муратова — прекрасный уникальный режиссер, независимо от моих претензий к картине. Да и ей, знаю, никогда бы не пришло в голову сказать: «сценарий был неважный», как теперь, случается, говорят молодые режиссеры, будто сценарий им кто-то подсовывает, чтобы они выполняли. Говорю об этом не из этических, нравоучительных побуждений, а как о горькой примете неблагополучия — если такую самостоятельную, лидерскую профессию, как режиссура, низвели до покорного служения стандартам.

Я сумела по-настоящему полюбить этот фильм только после того, как четырежды забытый сценарий перестал быть для меня «горячей точкой», после того, как фильмы о терзаниях юности пошли косяком и почти все оказывались плоскими и неверными, и все сильнее стал светиться, все чаще вспоминаться великолепно снятый финал, романс «Белеет парус одинокий», спетый беззащитным, самодеятельным, ни на кого не похожим голосом.

Нет, не «все хорошо, что хорошо кончается». Все было нехорошо в этой долгой истории, кроме случайной фразы на море (из нее вышел сценарий), случайной встречи с подругой и совсем уж случайной холеры в Одессе (из нее вышел фильм). А зачем же все остальное? Если нам остается верить только в прихоти судьбы? «Если б знать!..» — как сказано у Чехова. Нам не пора еще подводить итоги.

                                   Журнал «Киносценарии», 1988, рубрика «Полка». Предисловие к сценарию «Долгие проводы»

Обман зрения

«Обман зрения» — назову я эту заметку, которую не могу написать. Но не написать тоже не могу. Вы поймете почему. То есть зачем я все-таки пишу комментарий к этой «братской могиле».

«Времена не выбирают, в них живут и умирают». Нет, эпиграфа не будет. Эпиграфом будет вся жизнь — куда ни ткни, все имеет отношение к тем документам тридцатилетней давности, к тем актам на списание сценариев — какие имена, какие люди сошли с ленфильмовской дорожки на первом же круге!..

«Сценарный резерв» — забытые, сладкие слова. Но к ностальгическому умилению примешиваются мерзкий кладбищенский озноб, колотун, попросту говоря, и закипающая досада, и еще много разнообразных чувств, составляющих горючую смесь.

А если подумать, если подойти научно, без лирики — можно определить все эти нервные вибрации как род клаустрофобии: вот тебя заживо укладывают в братскую могилу, ласково засыпают землей, воздают последние почести, а ты еще рвешься что-то сказать объяснить, прокричать, но — поздно, и голос пропал.

Да сознаюсь — задевают меня все эти публикации: зачем же печатать их списком, «акты на списание» — ведь между ними ничего общего. Или список можно продолжить до бесконечности.

А разве вам не известна простая до гениальности истина, что мир — это кладбище неосуществленных желаний, неисполненных проектов, угасших надежд? Охладив себя философическим этим замечанием, позволю себе вопрос «на засыпку»: а теперь, в океане свободы и гласности, будь вы директором и хозяином собственной студии, пригласили бы этих молодых, подающих надежды писателей, дали бы им авансы, на которые можно скромно прожить несколько месяцев, довели бы до конца их проекты?

Из этих документов, напечатанных скопом, получится, что какая-то Л. П. Иванова подписывала приговоры и была губителем блистательных кинозамыслов, а на самом деле Лариса Павловна была просто редактором-организатором, и, смею заверить, во всей стране не было лучшего редактора-организатора. Всегда на месте, всегда точна и доброжелательна, всегда на страже интересов автора, любого, маститого или молодого, или вовсе подозрительного с точки зрения начальства. Это многие помнят, как Лариса Павловна бегала по этажам, выбивая авансы и гонорары, хлопоча, утешая, примиряя, и в длинной цепочке посредников между заказчиком и автором была, безусловно, «первой от конца». И вот попадет в историю с обратным знаком — как злодейка первой величины — по документам, которые ей по должности приходилось подписывать.

Вот эта частность, несправедливость местного значения побудила меня откликнуться, хотя я обещала себе не участвовать, не ввязываться в споры о нашей недавней истории и не переношу слова «шестидесятники», запущенное к нам публицистами прошлого века словно в назидание. Тогда это называлось «вульгарно-социологический» подход. И обидно, что люди нового времени, тонкие, эрудированные критики, не нам чета, — никак не выберутся из старой системы координат.

Я читаю в шестом номере журнала «Искусство кино» (про неосуществленные замыслы разных времен и народов) статью Михаила Трофименкова «Натюрморт» с остроумной классификацией «несуществующего» кино, с мимолетными прозрениями на темы действительно еще нетронутые и важные, например, «убийство зрителя». Но как только автор спускается из теоретических высей в «здесь и сейчас» — его немедленно сносит в развязную журналистскую риторику: «…А если бы цензура и пожары не мешали режиссерам'? Если бы ранние короткометражки Рене и Уэллса сохранились для народа? Если бы кухонные герои непризнанные шестидесятники получили в свое время от идеологического отдела ЦК все условия для свободного творчества? Тогда что? Мы наслаждались бы бессчетными шедеврами?…»

Нет конечно. Но сама интонация больно напомнила монолог одного верховного, весьма циничного редактора: «Ну если бы вы мне шедевр принесли — тогда было бы за что бороться, вплоть до ЦК…» Честно говоря, его хотелось убить — с его апломбом, с его безотказным способом отшить автора. Да, мы всегда просители, так было, есть и будет, но при диктатуре Шариковых возникала здоровая злость, ритуалы «коллегиальности» оставляли какую-то лазейку для самоуважения: тебя «зарубят», но иной раз и комплиментов наговорят, и обнадежат — вроде кому-то нужен, пиши еще, ну постарайся… Какой-то она будет — диктатура Чичиковых плюс прессы?

Я, конечно, с той кухни, и меня задевает в умной статье Михаила Трофименкова такой, например, пассаж о «Покаянии»: «Яркий пример мифа, которому воплощение лишь повредило — „Покаяние“ Тенгиза Абуладзе. Общественное сознание действительно перевернулось, но благодаря не фильму, а предшествовавшим его премьере статьям, столь многочисленным и обстоятельным, что