Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

Старики кряхтя переглянулись, и Семеныч сказал удивленно:

— Грязь это на тебе, что ли? — и поднес ближе к ней лампочку.

— А что?.. Грязь? — спросила женщина вызывающе.

Вытянув шеи, рассматривали разрисованное тело женщины три старика и увидели, что не грязь: привычной твердой рукой были сделаны рисунки, о которых сказал Гаврила с некоторой веселостью в голосе:

— Ишь ты… вроде бы обои на ней!.. Ци-ирк!..

— Видать… видать, что и ты по морям тоже… — забормотал Семеныч, а женщина спокойно спросила всех трех:

— Как это вам понравилось?

Потом встала, поправила коробочку, сушившуюся на плите, вытащила одну папиросу и сказала Семенычу:

— Держи лампочку ближе, я прикурю!

И, не отрывая глаз от нее, освещенной лампочкой спереди и огнем плиты сбоку, пробубнил Гаврила, покачав головой:

— Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!

— Ишь ты, козел потрясучий!.. — повернулась к нему женщина, прикурив и выпустив два лихих кольца голубого дыма, и, придвинувшись к нему вплотную, так что ее колени коснулись его колен, пропела хрипучим речитативом в альтовом тоне:

Все березки поднависли,Одна закудрявилась, —Я сама того не знаю,Чем ему понравилась!..

— Пошла, не вязь! — толкнул ее в бедро Гаврила, но толкнул слабо, а Семеныч, все еще державший лампу, и Нефед крякнули согласно, и женщина по-своему перевела их кряканье, подмигнув:

— Да уж, девка разделистая, только к допотопным попала!

— И как же тебя зовут, девка? — полюбопытствовал Семеныч, ставя наконец лампочку на стол.

— Зо-вут-кой!.. Ишь ты ему: как зо-ву-ут!.. Что ты, мильтон, что ли? — даже как будто обиделась женщина.

— Была у нас в селе, в Тверской губернии, — задумчиво сказал Семеныч, — одна такая бой-девка, ту, я как сейчас помню, Нюркой звали… Очень на тебя лицом схожая…

— Вот-вот… ну, значит, и я Нюрка! — подбросила голову женщина.

— Гм… Ежель Нюрка, значит Аннушка… В таком случае записать надо… А по фамилии ты как? — деловито уже справился Семеныч, доставая свою тетрадку.

И уже взял он непокорными пальцами, как граблями, огрызок карандаша и уставился вопросительно на женщину чересчур светлыми почти восьмидесятилетними глазами. Но женщина, спокойно выпустив одно за другим несколько дымовых колец, подошла к нему, выхватила тетрадку, глянула на ее замасленные исписанные листы, брезгливо протянула:

— Черт-те чем занимается на старости лет! — и бросила тетрадку в печку.

Гаврила поднялся во весь длинный рост, Нефед ревностно кинулся было выхватывать тетрадь, но голая женщина очень легко отбросила его, только груди ее чуть колыхнулись да губы плотнее зажали папироску. Семеныч же был так ошеломлен, что даже не двинулся с места, только рот раскрыл, — и, глядя на этот изумленный рот, женщина громко захохотала, добавив:

— Вот шуты-то гороховые!.. И черт их связал вместе веревочкой!

Вспыхнувшая бумага очень ярко озарила ее гибкое тело, и рисунки на ней так отчеканились, что даже кроткий Нефед сказал в ужасе:

— Бесстыд-ни-ца!..

Гаврила прохрипел:

— Ты!.. Мерзавка!.. Тварюга!..

И оба кулака над нею поднял.

А Семеныч весь задрожал, крича и задыхаясь:

— За хвост ее!.. За дверь!.. За хвост, за дверь!.. За хвост!..

Но женщина только перегнулась в поясе, хохоча, и, когда отхохоталась, оглядела всех троих снисходительно и миролюбиво.

— Чего регочешь? — тряс над ней кулаками Гаврила, но она будто оттолкнула его выпуклым ясным взглядом и отозвалась не ему, а Семенычу:

— Хвост мой сушится!.. У меня теперь хвоста нет, видишь?

Она повернулась к нему спиной.

— Ну, не бесстыдница? — еще больше изумился Нефед.

— Блудница!.. — поправил его Семеныч. — Блудница это к нам!.. Эх, шельма безрогая!.. Мне же эти записки вот как были надобны… Там же у нас все счета сведены!..

Но женщина, докурив и бросив окурок, задев Гаврилу локтем, а Нефеда коленом, скользнула к Семенычу, погладила его по горбу и, заглядывая ему в лицо снизу, как шаловливая девочка, зашептала:

— Дедушка родненький, не серчай, голубчик!.. Ты себе другую тетрадку напишешь, а то эта гряз-ная была прегрязная!..

— Это не сатана нам явился во образе? — спросил Нефед Гаврилу тихо и немного испуганно, и, подхватив это, потянулся к Семенычу Гаврила:

— Перекрестить его, что ль?..

Он занес над головою женщины кулак, и глаза у него стали красные, как у лохматых цепных собак.

Вдруг женщина, обернувшись, прыгнула к нему и обхватила его за шею руками:

— Ми-илый!.. Ну, бей, бей!.. Бей, если хочешь!

И большая надсада была теперь в ее хриповатом голосе и та покорная сила, которая встречается не часто и действует наверняка.

Гаврила, как пойманный, повертел туда-сюда головою, выпрастывая шею, но не ударил, только откачнулся, а она, будто укротительница зверей, обуздавшая самого лютого из них, оторвалась от него сама и села на табуретку, скрестив ноги.

— Разве я бесстыдница? — заговорила она устало, как будто с укором. — Я просто смотрю на вас — люди вы старые, жизнь у вас скучная… эх, и скучная же, должно быть! На меня поглядите, все веселей вам будет… Хата ваша мала, старички, а то бы я вам удовольствие сделала, про-тан-цевала!.. Я ведь танцорка какая!.. Ку-да той дуре грешной!.. Она — жаба, а я — как пух!.. И-и-их-ты!..

Женщина взвизгнула вдруг так дико и неожиданно, что вздрогнули старики, и в чулках, еще мокрых и грязных, всего на двух шагах свободного пространства пола закружилась с такой быстротой, с такими подскоками, с прищелками пальцев, с такими извивами плеч и рук и тонкого торса, что и хотели бы, да не могли отвести от нее глаз три старика. И молчали, только вцепились твердыми костлявыми пальцами кто в доски топчана, кто в свою рубаху.

Они готовы были так смотреть на нее долго, очень долго, и когда оборвала она вдруг и села с размаху, почти упала боком на свой табурет, высоко подымая грудь, Семеныч сказал, чтобы скрыть какую-то неловкость от себя самого:

— Легкая!.. А в сам-деле ведь легкая!..

Но скрыть неловкости не удалось, и он добавил:

— Небось, скажешь: устала, чаю хочу!

— А разве у вас, чертей, водится? — отозвалась женщина, доставая новую папироску.

— Да ведь как сказать-то?.. Пословица говорится: посади свинью за стол, она и…

— Чаю напьется? — сказала женщина, постучала мундштуком папиросы о железную обвязку плиты и добавила:

— Наша сестра больше вино уважает, а чай что? Пойло!

— Да уж лучше же вина ей стакан дать, чем она нам тут дымить-то будет! — вдруг буркнул Гаврила, уставя лохматые глаза в Семеныча. — Ведь всю нам помещению задымит, два дня не проветришь…

— А есть? Ну-у!.. Давай! — живо поднялась женщина и, не выпуская папиросы из рук, вскочила к Семенычу на колени, что вышло у нее чрезвычайно привычно, просто и естественно.

Иные мрачнеют от вина, стареют, но огромное большинство людей вино делает праздничней, болтливее, моложе…

За окном кухни продолжал лить дождь, размеренно затопляя землю.

В плите трещал дубовый хворост, и обильная куча его лежала около.

За столом, над которым сбоку висела на стене лампочка, сидели три старика и женщина с распушившимися русыми волосами, с родинкой на правой щеке.

Она была уже в рубашке, прятавшей татуировку; выпуклые серые глаза ее крупно блестели, лицо покраснело сплошь.

На столе стояла четвертная бутыль вина, скрытая от Ивана Петрова, и вина в ней оставалось уже на донышке.

Лицо Нефеда, маленькое, безволосое, кроткое, скопческое личико, вздулось и набухло в подглазьях, стало непотухающе улыбчивым. Глаза Гаврилы взметывались из-под серых бровей проворнее и хоть еще краснее стали, но смотрели расплывчатей. Семеныч чаще облизывал западающие губы и выпячивал их ставшим неутомимо деятельным языком. Селезневые глазки его запали в узенькие-узенькие и лукавые-лукавые щелки; тяжелая голова часто свешивалась набок и припадала почти к самому столу, а из-за нее выкатывался горб, тоже как будто проявляющий любопытство и внимательность, прекраснодушие и веселость.

Женщина сделалась очень оживлена. Вино она пила жадно и так же жадно — не мог ее остановить Гаврила — сжигала в подпухших губах папиросу за папиросой, пока не опустела коробка. Пеплом около нее был густо засыпан стол, а окурки она ловко бросала через голову к плите, чуть шевеля при этом кистью неслабой руки.

— И какой же ты все-таки губернии? — допытывался у нее Семеныч.

Женщина отвечала бойко:

— Тульская… Ноги курские, ручки харьковские…

Но тут же спрашивала сама:

— А он какой губернии назвался?

— Этот, ночевал который?.. Он мой земляк оказался: тверской, — хитрил Семеныч.

Но женщина залилась смехом:

— Твер-ской!.. Шел такой тверской по Большой Морской, исходил тоской… Если хочешь, дед, про нас в книжку записать, запиши: Неразлучные… Вот!.. Такая наша фамилия… А что эта стерва затеяла, какая сюда к вам зайтить постеснялась, то это ей не удастся, не-ет!.. Врет она!