Ночи без тишины - Леонид Петрович Тримасов

улице тридцать градусов. Неведомая для Ташкента стужа. Кажется, все вымерзло — ни живой души, ни огонька. Завтра православный праздник. Всех бойцов отпустили домой, к семьям. И город затих.

Неповторимая, подкупающая сердце тишина. О ней мы мечтали, искали ее, и вот пришла.

После дневных утомительных занятий на морозе и ветру с бойцами отряда я, закутавшись в одеяло и шинель — в комнате было холодно, — спал. Нет, еще не спал, лежал в дреме, дивился покою. Нынче не стреляли. Почему-то не стреляли, как обычно. Оттого, видно, и не спал, не верилось, что это покой. Мысли возвращались к минувшему дню, хлопотливому и беспокойному. С утра занимались строем. Взвод был не в сборе. Почти треть ребят болела. Да и остальные — кто с кашлем, кто с температурой. Разутые совсем, как тут не захворать. Пошел к командиру отряда насчет обмундирования — мой взвод самый потрепанный. А он ругнулся: военком не дает. Пошел в город, в комиссариат. Не полагалось через голову действовать, но субординация не была в почете, и я ввалился прямо в приемную военного комиссара республики.

Не пустили — назад! Порядка не знаешь, а еще командир взвода. Только я не ушел. Сел тут около двери. Жду.

С полчаса прошло. За это время насмотрелся на начальников. Все какие-то взвинченные, беспокойные. Ботт то и дело влетал в комнату Осипова и снова выскакивал. Браунинг болтался на поясе, будто непристегнутый. Раньше адъютант военкома слыл образцом дисциплинированности и аккуратности. В меру подтянутый, он умел щелкнуть каблуками перед начальником, взять лихо под козырек, застыв по стойке «смирно». А тут фуражка заломлена набекрень, волосы сбиты к левому виску, ворот гимнастерки расстегнут. Глаза какие-то воспаленные, во рту папироса. Жует ее. Мне даже подумалось — не событие ли какое на фронтах, не стряслось ли чего.

Бегая взад-вперед, адъютант вдруг наткнулся на меня:

— Что вы здесь сидите?

Я поднялся.

— Жду товарища комиссара.

— К чертовой матери! Комиссар занят...

И снова бегом в комнату Осипова. Бегали и другие, которых я не знал, но догадывался, что они из штаба или командиры частей. Все при оружии. И тоже возбужденные, взволнованные. Я опять стал ждать: авось, поймаю Осипова.

Вошел пожилой, весь увешанный оружием, перепоясанный ремнями человек. Остановился. Долго, внимательно разглядывал меня. Прищурившись. Этот прищур я запомнил. Вроде, два лучика из-за почти смеженных век просверливали меня. Насквозь. Спросил:

— Вы от кого?

— Колузаева.

Человек задумался. Прикусил нижнюю губу, как это бывает в минуту сомнения. Потом покачал неопределенно головой. Прошел в кабинет комиссара.

Я опять набрался терпения, стал ждать.

Через несколько минут человек вернулся. Присел за столик, что предназначался для адъютанта. Положил руки перед собой, принялся их оглядывать, будто первый раз видел: одну, другую. Поднял глаза на меня и снова прищурился.

— Ваш отряд в мастерских?

Я не знал, что со мной говорил полковник Корнилов.

Не предполагал. Считал одним из наших командиров, поэтому ответил просто:

— Да.

— Ночуете дома?

— Да.

— Завтра праздник, — почему-то с раздумьем произнес полковник. — Не грех погулять...

— Какое уж там гуляние, — покачал я головой. — Разуты... Насчет сапог пришел к комиссару.

Полковник не обратил внимания на жалобу, даже, вроде, не услышал ее, все смотрел сквозь прорези глаз на меня и думал свое.

— Погулять обязательно... — И вдруг тревожно спросил: — Ну, а если случится что?

Я не догадался, о чем он.

— А что может случиться?

— Ничего... — по-прежнему сощурившись, продолжал полковник. — Ничего не случится, конечно... Но понадобится собрать ребят. Как же тогда? В порядке военной дисциплины?

— Гудок, — простодушно ответил я. — Гудок из мастерских...

— Ах, да... Верно, — улыбнулся он и встал. — Совсем забыл. Гудок...

Далек я был в ту минуту от подозрений. Не ведал, что готовится ночью против нас. Показалось только странным: человек при штабе находится, а порядка не знает. Однако я отнес это за счет неувязки, что существовала тогда между штабом военкома и штабом Красной Гвардии. Мы-то находились в подчинении рабочей крепости, как тогда называли железнодорожные мастерские.

Полковник опять вошел в комнату Осипова. И оттуда раздался звонок телефона. Видимо, комиссар кого-то вызывал. Я услышал лишь два слова:

— Колузаева мне!

Не знаю, ответил Колузаев или нет, полковник затворил плотно дверь, обитую клеенкой, и звуки заглохли. Какой-то разговор шел, но ничего понять было нельзя.

Я предполагал в ту минуту, что разговор шел относительно обмундирования. Хотел этого. Только ошибся. Когда через полчаса дверь распахнулась и вышел в сопровождении своих подчиненных сам Осипов, мои надежды развеялись. Комиссар даже не глянул на меня. Прошел неуверенно к выходу, широко ставя ноги и покачиваясь — не то усталый, не то хмельной, оперся о косяк. Лицо его было воспаленным, глаза стеклянно глядели куда-то вперед и, кажется, не видели ничего. Правая рука лежала на кобуре, левая бессвязно двигалась по борту голубой офицерской шинели, пытаясь застегнуть верхнюю пуговицу.

— Не думай об этом, Костя, — проговорил встревоженно полковник. — Пустое все...

И снова я ничего не понял, да и не старался понять. Сапоги — вот, что меня интересовало. Я кинулся к комиссару.

— Куда! — перехватил меня адъютант. — Сказано было, к чертовой матери!

— Товарищ комиссар, как насчет обмундирования? — не обращая внимания на Ботта, объявил я Осипову.

Теперь он увидел меня и уставился своими круглыми глазами. Но не изучал, не пытался уяснить, о чем с ним говорят — только смотрел. И вдруг поморщился. Розоватое, нежное до женственности лицо его, чуточку надменное, с тонкими губами и капризно вздернутыми бровями, исказилось болезненной гримасой.

— Женька... — огорченно протянул он. — Сколько раз я тебе говорил, не обращайся так с людьми... Ну, зачем? Ты же все-таки...

Он не договорил. Отвернулся от меня, словно все было уже решено с сапогами, и ногой отворил наружную дверь. Левая рука, наконец, застегнула пуговицу и теперь торопливо поднимала воротник шинели. Ветер с улицы хлынул в комнату, обдал и Осипова и всех нас жгучим холодом, заставил поежиться. Они вышли. Оставили меня одного.

Пора было и мне уходить. В это время вернулся Ботт, схватил с вешалки бурку и фетровый офицерский башлык, кинулся назад. По пути неожиданно мягко, даже извинительно, сказал:

— Ну, чего ты ждешь, браток? Валяй домой!

— А сапоги?

Адъютант засмеялся:

— Боже мой! Он еще думает о сапогах...

Чувствуя, что я не