Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

любит меня по-настоящему. Я просто ее сестра, обыкновенная прачка и неудавшаяся балерина, статистка, которая подвела месье Леруа. И это Мари устраивало. Но та я, которая была возлюбленной Эмиля, ей не нравилась. Эту часть меня она скормила бы собакам. От ее злых слов становилось больно. Она не любила меня достаточно, чтобы понять и не лезть со своим мнением на этот счет.

Натягивая шаль на голову, я сказала:

— Вечером.

Она будет в Опере, скоро у нее дебют в «Корриганах», и сегодня должна быть репетиция. Мне надоело смотреть, как она тычет пальцем в газеты и пересказывает мне все эти статьи и рассуждения о том, заслуживает ли Эмиль милосердия. Она никогда не заботилась, чтобы скрыть от моих ушей разговоры о гильотине. Много месяцев прошло с тех пор, как его посадили в Мазас, но она не переставала нудеть. Даже после появления «Истории человека, осужденного на смерть». Даже после этого она только горько усмехнулась:

— «Душа человека важнее совершенного им в один ужасный момент». Ужасный момент! Да он же тем самым признался, что перерезал женщине горло!

С тех пор я раз сто повторяла ей:

— Мари, он всего лишь притворяется раскаявшимся, чтобы спасти свою шею. Это месье Дане все написал.

Сегодня утром, как и всегда, я не смогла от нее избавиться. Она встала между мной и дверью и схватила меня за руку.

— Антуанетта, всего одну минутку. Пожалуйста.

— У Эмиля не было отца, как у нас, — сразу отрезала я. — Никто не приносил в дом веточки лаванды или фигурку Тальони, парящей в танце. У Эмиля ничего такого не было.

У Мари задрожала нижняя губа. Она немедленно ее закусила, и мне тоже стало больно от воспоминания о папе. Я сделала ласковое лицо, и этого ей хватило, чтобы прижаться щекой к моей свалявшейся шали. Я досчитала до десяти и сказала:

— Мари, мне правда надо идти.

Она посмотрела на меня, как голодная собака, забившаяся в угол.

— Пожалуйста.

— Не смей ничего говорить про Эмиля.

Она покачала головой, как будто это я выдумала все ее гадкие слова.

— Я хотела поговорить про мою работу натурщицей. — Она снова закусила губу.

— Ну она же не весь день занимает.

— Понимаешь, меня беспокоит то, что у месье Лефевра даже мастерской нормальной нет.

— Ерунда! Да половина этих художников с Монмартра работает в той же дыре, в которой спит.

Мари молчала, продолжая кусать губы.

— Но если боишься, проси плату вперед, — посоветовала я.

— Не в этом дело, — серьезно ответила Мари. — По-моему, он вообще не художник.

— Господи, Мари… — До этого она вечно жаловалась, что месье Дега обрезает ноги на картинах.

— Он смотрит, а не рисует.

Я пожала плечами.

— На днях он заставил меня стоять в ванне и мыться.

Собиралась ли она попросить меня сходить с ней, как в первый раз, когда мы пошли к месье Дега? Тогда я осталась без дневной платы в Амбигю, а просидела в мастерской минут пять.

— Вода хоть теплая была? — иронично поинтересовалась я.

Она кивнула.

— Ну, знаешь, не всем платят за купание.

Я запахнула шаль поплотнее и сделала шаг к двери. Мари посторонилась. Губы у нее были искусаны чуть не до крови, и мне на мгновение стало не по себе, но улицы за окном уже просыпались. Я должна была уже быть на полпути к Ла Рокетт.

Перед тюрьмой полно экипажей и повозок, на булыжной мостовой толпятся зеваки, как будто все цветочницы и угольщики Парижа вдруг узнали, что на рю де ла Рокетт можно сегодня продать весь товар разом.

Паренек лет десяти хватает за рукав мальчишку помладше:

— Давай быстрее, скоро рассвет.

И тут я замечаю, что на гладком камненном возвышении, шагах в двадцати от входа в Ла Рокетт, высится гильотина. Выходит, мальчишки следили за сараем на рю де ла Фоли-Реньо, откуда ее вытащили, бежали по бульварам, рассказывали всем новости. Я нагибаюсь, хватаю парня за шкирку и притягиваю к себе.

— Кто? Кого будут сегодня казнить?

— Билле, — он вырывается, воротник трещит. — Мясника, который зарубил жену.

Я отпускаю его и вытираю руки о юбку. Мальчишки убегают, потом оглядываются через плечо и замедляют шаг. Я сажусь на низкий подоконник и прижимаю руку к сердцу. Оно бьется быстрее, чем когда я бежала сюда. И тут меня поражает мысль, которую я раньше гнала от себя. Я понимаю, что шея Эмиля тоже скоро ляжет в люнет гильотины. Я цеплялась за сказку, мечтала, что мы будем гулять по улицам Парижа, он положит руку мне на спину и будет подталкивать за угол, как в день нашей первой встречи. Теперь я с предельной ясностью вижу, что это осталось в прошлом и больше не повторится. Никогда. И надежды нет. Эмиля ждет либо Новая Каледония, либо гильотина. Это осознание словно удар под дых.

Я поднимаюсь с подоконника и медленно бреду вслед за толпой. Прежде я ни разу не наблюдала за казнью. Может быть, это было ошибкой. Может, именно это позволяло мне жить мечтами. Я представляю, что сегодня уже успел пережить Билле. Вспышка фонаря, свет прямо в глаза, окрик тюремщика, молитвы капеллана, просьбы о прощении, дрожащие колени, чувство нереальности происходящего, холодная сталь ножниц у шеи, падающие на пол волосы.

Я протискиваюсь сквозь толпу и вижу помост с гильотиной. Два столбика, перемычка между ними, распорки внизу. В утренних сумерках отсветы горящего хвороста играют на лезвии. Оно зажато между столбиками, удерживаемое блоком. Как будто смерть загнали в рамки.

Человек, которого знает по имени весь Париж — месье Рох, хранитель гильотины, — бродит вокруг под взглядами жестянщиков, рыбаков, разносчиков. Во рту сигара, он выдыхает дым через нос, не прикасаясь к ней. Трижды он дергает за веревку, заставляя лезвие гильотины ходить вверх и вниз. Потом для проверки нажимает на рычаг. Лезвие с грохотом падает, и он довольно улыбается.

Ворота Ла Рокетт распахиваются, и двое помощников месье Роха выводят Билле. Он вдыхает свежий воздух, видит розовые краски неба на востоке и понимает, что его время пришло. Он бледен. Он смотрит на шумную жадную толпу. Он делает несколько шагов, спотыкается, но его подталкивают в спину. Он смотрит на гильотину — конец своего пути. С него снимают жилет и рубашку, оставляя штаны и фуфайку. Руки у него связаны. Он поворачивается к другому известному всему Парижу человеку — аббату Крозе, тюремному капеллану.

— Прощайте, отец, — говорит он дрожащим голосом.

Месье Рох тянет ремни и ставит Билле перед гильотиной. Дощечка поворачивается на петлях, прижимая