Зовите меня Апостол - Бэккер Р. Скотт

Я смотрел на отражение горящего угля на телеэкране. Смешно — выпуклый, пучеглазый человечек сидит, забившись в угол кровати. Вид на комнату, как через рыбий глаз.

Реальность часто сама себя повторяет. Однообразно донельзя.

Я не помню, как в моих руках оказался пульт. Уже говорил: я временами рассеян. Прощелкал крестный путь сквозь разноцветную сумятицу каналов — реклама суперполотенец, памятные монеты с профилем Обамы, внедорожники — и, наконец, вот она, сущая злоба дня, мясистая и весомая, как сама Си-эн-эн:

Дженнифер Бонжур — жертва войны сект?

Надпись быстро сменяется на:

Подозревается местная секта белых расистов!

И в центре экрана — улыбающееся лицо Баарса. Ветви ив колышутся на ветру, и я понимаю: он стоит перед входом в Усадьбу. Солнце странно отсвечивает на его очках, временами делая стекла полностью белыми.

Или алыми, цвета крови?

— Вы сказали, у вас послание для людей Америки? — спросил репортер из-за кадра.

— Да, — ответил Баарс.

Сколько смирения, унижения в его улыбке! Оттого она кажется почти наглой.

— Да, им нужно знать: наступили последние дни.

— То есть скоро светопреставление?

— Да, но не то, какое вы могли бы себе представить.

Закадровый репортер кинулся, будто собака на кость.

— Вы думаете, Солнце готово поглотить Землю? Полагаете, мир на миллиарды лет старше, чем кажется?

Баарс слегка удивился: осведомленный репортер, надо же! Но мгновенно оправился, на лице снова пророческое величие. За его спиной, на залитом солнцем дворе поднялся гомон, множество растерянных, удивленных голосов. Кто-то выкрикнул громко и близко к микрофону: «Это она! О боже мой — это она!»

Я фыркнул в экран — тоже мне новость!

Я увидел ее, прежде чем оператор сообразил перенаправить камеру. Увидел еще до того, как ее образ предстал перед всей Америкой. Такая стройная, прекрасная — даже в инвалидной коляске. Ступни, кисти рук — кровавые, обмотанные бинтами культи. Улыбается безмятежно и равнодушно, прикрыв веки, как Будда. Стиви, сияя девственно-белой униформой, подкатил ее прямо под камеры.

Мертвая Дженнифер.

Дочь, потерянная отцом, потерявшимся в бутылке бурбона, — и далее по списку.

Я не мог глаз оторвать от кровавых культей. Вот это настоящее самопожертвование ради своих. Это не лапшу гостям на уши вешать. У «системщиков» хватает медицины: мне же показали умирающую Агату, окруженную больничными параферналиями. Меня поначалу сбило с толку ноленовское сообщение про то, что пальцы отрезали уже с мертвого тела. А ларчик открывается просто: их резали дважды.

Отрежь, оставь на ночь, затем отрежь еще раз, ближе к суставу — и все дела.

На экране разворачивалось безумие — вопили, кричали. Можно было различить только ее имя, повторяемое снова и снова. Внизу экрана появилась новая подпись:

Дженнифер Бонжур жива!

Вот же, мать их, им головы отрежь — они спинным мозгом сенсацию произведут. А весь мир будет смотреть. Почему? Потому что привык. Безумные новости сумасшедшего мира.

Я думал про Молли. Про Мэнди. Хотелось плакать, но смог лишь рассмеяться. Но комната, гребаная замусоренная нищета, высосала веселье напрочь. Мотель наступил мне на глотку.

Кто-то — я не заметил, кто именно, — восстановил порядок перед камерами. Баарс подошел к Дженнифер. Теперь на него нацелился десяток микрофонов. Дженнифер смотрела на него из угла экрана с немым обожанием, с каким жены смотрят на политиков.

— Всю вашу жизнь вы мучились, — возвестил Баарс тоном проповедника, только еще мудрее, горестнее. — Всю вашу жизнь вас глодало подозрение, странная, ни на чем не основанная убежденность: вы — нечто большее, чем вы есть. Большее, чем продавец в супермаркете, рабочий на конвейере, сборщик налогов, каменщик. Большее, чем просто дитя своих родителей, муж либо жена. Большее, чем нелепые куклы, вечер за вечером пляшущие на экранах ваших телевизоров. Внутри себя, глубоко, подспудно, вы уже знаете то, что я хочу сказать вам.

— Что же? — Голос репортера Си-эн-эн пробился сквозь град вопросов.

Но Баарс уже поднялся над интервью и обыденной жизнью. Он пророчески вещал, глядя прямо в мои глаза, проницая, минуя туман всей передаточной мути: камер, линий связи, телеантенн. Проницая меня насквозь.

— Десять тысяч раз я прожил десять тысяч жизней. Я видел эпохи. И вы все видели их. Я бывал императором, бывал и рабом. Я испытал куда больше страданий, чем радости.

Горькая улыбка мудреца.

— И вы все — тоже.

Что за трюк? Будто он рядом со мной сидит, я слышу его въяве!

Я даже оглянулся. А когда опять посмотрел на экран, там возникла новая надпись:

Ксенофонт Баарс делает заявление для прессы!

Вот тогда он вынул пушку из-под белого пиджака. Большой черный «глок».

Здорово, правда?

Вот это, я понимаю, интервью.

Пытаясь удрать от «глока», оператор опрокинулся на спину, но все равно Баарса из фокуса не выпустил. Гуру смотрелся грандиозно на фоне синего неба.

Терпение, сейчас Великий Вселенский Сборщик Дерьма откроет вам главную правду человеческой жизни: уверенным в чем-то может быть только безнадежный кретин.

Баарс двигался с удивительной, животной грацией. Протянул левую руку к камере — будто хотел сдержать орды рвущихся к нему из эфира, — а правую протянул к Дженнифер, к ее улыбающемуся лицу.

Я понял вдруг: они оба под дурью. Как я. Только наркота другая. Рыбак рыбака видит издалека.

Оператор кое-как дал крупный план: пистолет, лицо девушки. Я увидел, как двинулись ее губы, выговаривая: «Что за дерьмо?!»

Слов телекомментатора я не расслышал в поднявшемся истошном, многоголосом визге. Но видел все уместившееся в одном душераздирающем мгновении: вспышку, дыру, фонтан крови, даже судорогу от удара, пробежавшую по ее лицу, — в безукоризненном цифровом качестве.

Я увидел, как Ксенофонт Баарс выстрелил своей любовнице в лицо.

Здравствуй, мертвая Дженнифер.

Баарс приставил пистолет к виску.

— Все мы здесь, потому что мы захотели остаться здесь! — Голос его чуть выделялся из общего гула, но различался с ужасающей четкостью.

Все и всегда очень хорошо слышат человека, держащего пистолет.

— Все мы захотели умереть вместе с нашим миром!

Картинка задрожала — оператор смог сесть. Репортер взвизгнула: «Снимаешь?» Оператор утвердительно хрюкнул в ответ.

— Но некоторые… некоторые не хотят умереть во сне!

Баарс говорил, улыбаясь, расслабленно, спокойно. Бесстрастно излагал правду, на манер копов, привычно выступающих свидетелями в суде.

Бабахнул «глок» — слабенько и жалко, будто попкорн. Микрофон захлестнуло истерическим визгом. Очень четко и страшно.

Но все равно звукооператора стоило бы уволить.

Знаете, ведь существует два прошлых. Одно — подлинное, второе — оставшееся в вашей памяти. Второе — это доступное рассудку знание. Первое — это все, лежащее под ним, в глубине, внутри. То бишь второе маскирует, первое правит. И чем хуже вы помните прошлое, тем в худшем рабстве вы у него. Тем больше повторяетесь.

Наше дерьмо не в прошлое катится. Оно несется по склону лет впереди нас.

Баарс просто хотел дать людям шанс примириться со своим существованием. Ведь для него конец близок. Немыслимо древние машины, защищающие Землю от раздувшегося Солнца, уже едва справляются. Для Баарса сегодняшнее представление со стрельбой — не более чем внезапный поворот в компьютерной игре. Мессианское откровение в стрелялке от первого лица.

Мне захотелось пробраться ночью в морг и пожать мертвую руку Баарса. За его «Систему отсчета» и за отсчет в отдельности. За гениально просчитанный заговор. Вдохновенный и совершенно безумный Баарс смог все вокруг превратить в мегафон для своих идей.