История одного мальчика - Эдмунд Уайт

Пастырская беседа не клеилась. У отца Бёрка испортилось настроение. Рассердили его главным образом Скотты, которые ввели его в заблуждение относительно моей готовности очертя голову броситься в лоно Матери-Церкви. Священник взглянул на свои карманные часы, после чего, заслонившись рукой, принялся орудовать зубочисткой — щепетильность, показавшаяся мне почти такой же омерзительной, как ночные поллюции.

Из-за моего упрямства Скотты заметно ко мне охладели. Когда в понедельник после праздников я зашел к Рэчел, она даже не потрудилась оторваться от своего „Подражания Христу“. В конце концов она раздраженно вздохнула, отложила книгу и сказала:

— Думаю, вам не стоит проводить у нас так много времени. От этого вам никакой пользы. К тому же для моего нового стихотворения мне надо прочесть почти всю „Золотую ветвь“, и я не могу бесконечно трепать с вами языком.

На глаза мои навернулись слезы, и я поспешно удалился.

Незадолго до этого в школе появился новый преподаватель на полставки, некий мистер Битти, которого наняли проводить три занятия в неделю с учениками, интересующимися джазом. Сам Битти был джазовым барабанщиком и даже гастролировал с каким-то ансамблем; по выходным он все еще устраивал где-то в городе регулярные концерты. Чак назвал Битти „большим оригиналом“ — его высшая акколада. Чак был так уверен в себе, что постоянно искал „оригиналов“, пытаясь внести диссонанс в свой тонический во всем остальном жизненный опыт.

Чак славился своими проделками. Он часами развлекал меня, подробно о них рассказывая. Его тогдашней девушкой была довольно развязная внучка сенатора почти смехотворно консервативных взглядов, одного из тех мастодонтов, за которых голосовал мой отец. В то время у Джейни был собственный дом, большая редкость для семнадцатилетней девушки. Мать, которая должна была жить вместе с ней, отправилась с каким-то аргентинцем в плавание по Эгейскому морю. Ее повеса-отец, собравшийся разводиться со своей третьей женой и уже с ней расставшийся, жил один в соседнем имении. После неоднократных арестов за вождение машины в пьяном виде он лишился прав, и дочери приходилось всюду его возить. Они были похожи на брата с сестрой. Готовила и убирала в доме служанка, но у Джейни она не жила. Еще кто-то следил за закрытым бассейном.

Вечерами Джейни оставалась одна и могла приглашать к себе с ночевкой всех, кого заблагорассудится. По выходным это обычно был Чак. Даже в будни Чак иногда сбегал после отбоя из общежития. Джейни ждала его у ворот в своем стареньком, разбитом „Эм-джи“ с погашенными фарами. Еще затемно она возвращала его в школу. В промежутке он уговаривал ее исполнить какой-нибудь новый сексуальный трюк. Они проводили эксперименты с экзотическими смазочными материалами (соком папайи, шоколадным сиропом, холодным свиным жиром). Он засовывал в нее воздушный шарик, а потом его надувал. В конце концов, когда морозной декабрьской ночью они дрейфовали вдвоем на надувном матрасе по подогретому плавательному бассейну, она отплатила ему тем же. Снегопад заваливал сугробами толстые стеклянные двери и миниатюрными вихрями кружил под огнями веранды. Выше, на склоне холма, стояли запорошенные снегом сосны, похожие на готовящихся к процессии знатных персон в горностаевых мантиях.

После каждого такого приключения Чак становился еще более неистовым, беспечным и нетерпеливым. Ему не хватало уже никаких бесчинств. Лишь война могла бы утолить его жажду опасности. Он и некоторые другие члены „Клуба чинариков“ подружились с Битти. Три раза в неделю они сидели с ним перед ужином в здании для музыкальных занятий и курили в одной из кабинок для прослушивания записей. Они крутили джазовые пластинки. Иногда Битти подыгрывал на своих барабанах. Ни разговор, ни смех, ни барабанный бой не были слышны за пределами звуконепроницаемого помещения. Любого, кто мог бы наябедничать о том, что они неумеренно, причем, в недозволенное время, курят, можно было с безопасного расстояния засечь через стеклянное окошко в стене, отделявшей кабинку от репетиционного зала этого песенного клуба.

Битти носил черные замшевые туфли и прическу „авианосец“, удлиненную на затылке. Волосы его опускались вниз лыжным трамплином. Если он наклонял голову, виднелась белая кожа черепа. Рукопожатие у него было слабое, но стоило ему высвободить свою холодную, бескостную, филейную руку, как в ответ на прозвучавшую в голове или на пластинке ритмическую фигуру он принимался рассекать воздух мощным щелканьем пальцев. Он прищуривался, покусывал нижнюю губу и в постоянно убыстряющемся ритме покачивал головой. Вскоре он уже шептал: „И-и раз, и-и два…“ У него был, похоже, один-единственный костюм из залоснившейся серой синтетической ткани с суженными „в дудочку“ брюками и обычно поднятыми, точно от сквозняка, узкими лацканами пиджака. Во внеурочное время он носил черную рубашку без галстука, с туго застегнутым воротничком, от чего казалось, будто он задыхается. Шея, лицо и руки были у него бледные и крупные; он походил на заключенного в дешевом костюме, выданном ему при освобождении. Он излучал мощную, почти агрессивную сексуальность, но характер ее было трудно определить. Она была слишком практичной и слишком асимметричной, чтобы казаться в привычном смысле мужской и здоровой. У него была привычка хвататься во время разговора за свою промежность и иногда ее даже секунду-другую потряхивать. Думаю, эту манеру он перенял у негров, с которыми общался в джазовом мире.

Судя по всему, этот жест должен был придавать его словам дополнительную весомость. А, возможно, служил для слушателя свидетельством его откровенности и смекалистости, телесным воплощением слов.

Уши у него были немного розовее бледного лица. Брови — такие густые и темные, словно рисовальщик, который их малевал, очень спешил. Верхняя губа, в отличие от полной нижней, походила на тонкую черточку. Незамысловатые высказывания вызывали у него порой истерический хохот; он сгибался пополам и то и дело повторял брошенное кем-то невзначай избитое словечко, словно надеясь выжать из него некий новый смысл. Когда он хватался за промежность, его пузырящиеся на коленях брюки задирались и обтягивали мощные бедра. Все его ярко-розовые и лиловые носки едва доставали ему до лодыжек. Реакция у него бывала порой неестественно замедленной. Человек задавал ему вопрос, а он минуту-другую изучал его лицо и лишь после этого произносил негромкое быстрое „да“ или и вовсе еле слышное „нет“.

Два или три раза я посидел вместе с ребятами из „Клуба чинариков“ и мистером Битти; однако он мне не понравился. Он напомнил мне того парня-проститутку, с которым я встречался двумя годами ранее. В нём тоже было нечто от мошенника. Нечто ненадежное.

Как-то раз Чак сказал мне, что Битти собирается взять партию марихуаны. Не хочу ли я купить или хотя бы попробовать косячок-другой?

— А что это такое? — спросил я. — Она похожа на героин?

Чак рассмеялся.

— Нет. Битти говорит, это отличная вещь. Здорово веселит. Хороша для секса. Под ней музыку слушать приятно. Приходи в среду в музыкальную комнату, курнем травы.

Он резко щелкнул пальцами. Но ведь тем самым он склонял меня к пожизненной наркомании, о которой я столько слышал, к участи столь ужасной, что никто меня против нее даже не предостерегал. Нет, наркоманов я не встречал, зато видел фильмы, в которых красивый музыкант — именно! — обливается потом в гостиничном номере, блюет и умоляет подружку вновь посадить его на иглу, на травку или на что-то еще, но она отказывает ему ради его же блага, несмотря на его галлюцинации и корчи на полу. Зачем мистер Битти приехал в Итон? Быть может, он настолько пристрастился к марихуане, что позволить себе поддерживать свою привычку мог уже, только — вот именно, — только приторговывая в среде скучающих подростков.

В те времена простым американцам из наркотиков были известны разве что алкоголь, табак, таблетки для похудения, да успокаивающие средства. Я не знал, что делать. Мне хотелось поступить правильно. Чак и прочие члены „Клуба чинариков“ казались мне пропащими людьми. Я знал, что они готовы поддаться любому искушению, если только искушение не устранить. Они ничем не дорожили. Один из них в драке лишился глаза, но только и сумел сказать, что: „Подумаешь! Один-то у меня еще остался“.

На следующем сеансе у доктора О'Рейли я спросил у него совета. Обсуждать мои проблемы он не захотел. Он рассказывал мне о последней выходке своей дочери. Пока он выступал с речью на родительском собрании, она заявилась в лучший ресторан города и, не преминув представиться его дочерью, попыталась поджечь заведение.

Когда я напомнил О'Рейли о своей проблеме, он раздраженно пробурчал:

— Да, я могу сказать, что вам делать, и вы это знаете.

— Тогда расскажите мне кое о чем. Марихуана опасна?