Без борьбы нет победы - Манфред фон Браухич

Лицо Коппенберга снова стало серьезным — видимо, он пожалел о своем вопросе. Конечно, ему было бы нелегко услышать из моих уст, что мы проиграем эту войну, судя по всему, очень скоро и совершенно независимо от новой конструкции танка.

В то время как одни изворачивались, мечтая сохранить возможно большую часть своих барышей даже после поражения, другие стремились до последнего мгновения упиваться своей властью и богатством. Многие руководствовались девизом: "Наслаждайся войной, мир будет страшен!" И чем ближе к концу, тем более исступленной и разнузданной становилась их жизнь.

Однажды, прибыв по служебным делам в Мюнхен, я стал свидетелем эпизода, весьма типичного для нацистской верхушки.

После ужина в ресторане я сидел с двумя деловыми партнерами в холле отеля "Четыре времени года", как вдруг, сопровождаемый несколькими мужчинами, ко мне подошел придворный фотограф Гитлера Гофман и приветствовал меня. Торопливо опрокинув рюмку виски, он предложил мне и моим знакомым поехать к нему и выпить. Я согласился — о доме Гофмана ходили легенды. В народе толковали о каком-то таинственном туннеле, прорытом оттуда к особняку Гитлера и используемом его любовницей Евой Браун для незаметного проникновения в обитель фюрера. Авось удастся узнать, так ли это, подумал я.

Никогда в жизни я не видел в частном доме столько картин, сколько было здесь. Развешанные впритык одна к другой, они покрывали стены всех комнат, отчасти даже двери. И самое поразительное — здесь были только подлинники. Во время своих мародерских поездок по оккупированным странам этот "тонкий ценитель живописи" наворовал себе лучшие картины из частных собраний.

Его коллекция напитков сделала бы честь лучшему нью-йоркскому бару, и мы, естественно, не ограничились одной рюмкой. Вскоре появилась горничная, неся огромный поднос с великолепно оформленными сандвичами. Я не верил глазам своим: лососина, салями, ветчина, сыр, яйца, сардины — все это призывно улыбалось мне. Горничная опустила поднос с заманчивой снедью на низкую деревянную подставку, и мы энергично принялись утолять свой голод. Как-никак, а шла зима 1943/44 года... Внезапно наш хозяин рассвирепел, что-то крикнул горничной и сильным ударом ноги сбил поднос с подставки. Сандвичи полетели на ковер. Оказалось, горничная забыла подать тосты с черной икрой. Через минуту девушка бесшумно вошла в гостиную. Ловко орудуя щеткой на тонкой палке и серебряным совком, она быстро все убрала. Примерно через час нам был подан горячий поджаренный хлеб с икрой.

Я подумал о мужчинах и женщинах на военных заводах, о солдатах на фронте... Мое любопытство к таинственным подземным ходам, к стремительным карьерам и жульническим аферам как рукой сняло. Мне стало противно, и я пожалел, что принял приглашение этого прихвостня коричневого диктатора...

Но и в других кругах сохранилось немало традиций кастовой исключительности. Еще во времена кайзера Вильгельма II, когда в Западном Берлине было совсем немного увеселительных заведений и высший свет встречался только в районе Фридрихштрассе — Унтер-ден-Линден, ресторан "Тэпфер" прославился своими завтраками. Речь идет не о скромной утренней еде, когда к столу подаются яйца, булочки, джем, кофе или чай, но о завтраке, который в тогдашних аристократических кругах сервировался к часу дня. Так и говорилось: "Народ уже обедает, а мы лишь завтракаем". Меню этих трапез состояло из изысканных салатов, всевозможных холодных закусок, десертов и, разумеется, портвейна строго определенной выдержки.

С тех пор многие представления о классах и общественных прослойках значительно изменились, но эта традиция выстояла в бурном потоке событий.

Как и встарь, доступ к "Тэпферу" имел строго ограниченный круг посетителей, знакомые старой хозяйки этой ресторации или рекомендованные ей лица. В военные годы здесь кормились и нацистские руководители. Народ уже давным-давно жил впроголодь, но у "Тэпфера" ели и пили по-прежнему. У меня прямо слюнки текли, когда мимо моего столика официанты проносили блюда в ниши, где сидели избранные гости.

Сюда я не раз приходил с Коппенбергом или Удетом, с моим кузеном Берндом, генерал-фельдмаршалом Мильхом и другими, так что стал здесь завсегдатаем, а в этом заведении для избранных все постоянные гости со временем поневоле сближались. Так и получилось, что я вторично столкнулся с графом Вольфом фон Хельдорфом. Было это летом 1944 года, а может быть, немного раньше.

Около десяти вечера я освободился по службе и отправился к "Тэпферу" поужинать. Посетителей почти но было — их разогнало переданное по радио сообщение о подходе к столице вражеских бомбардировщиков. В одной из ниш я неожиданно заметил графа Хельдорфа, сидевшего за бутылкой красного вина и погруженного в глубокое раздумье. Обрадовавшись моему появлению, он пригласил меня за свой столик.

Этот "граф громил", как его прозвала народная молва, не стесняясь присутствием высокопоставленных лиц, лихо и смешно рассказывал всевозможные истории, слушать которые было одно удовольствие. Он сам занимал довольно высокий пост, но это не мешало ему язвительно критиковать поведение иных нацистских руководителей. Однако я знал, что Хельдорф — предельно бездушный, опасный человек, и в его присутствии всегда остерегался необдуманных высказываний. При подобных встречах с ним я придерживался правила: побольше пить самому и все время подпаивать его. В случае возможных неприятностей, думалось мне, всегда можно сослаться на "провалы в памяти". В этот вечер он с особым остервенением честил Геринга. "Ведь с самого начала, — возбужденно говорил он, — толстяк упрятал за решетку всех, кто был ему неугоден, или же натравливал всяких бонз друг на дружку, пока кто-то из них спотыкался. Так, он без конца науськивал CС на рейхсвер, и наоборот. И хотя именно по его приказу еще в 1933 году были произведены массовые незаконные аресты "подозреваемых в коммунизме" рабочих, профсоюзных деятелей, служащих и социал-демократов, этот абсолютно ханжеский и растленный тип, маскирующийся под порядочного буржуа И добродушного балагура, ухитрился взвалить все свои преступления на СC. И еще: по его прямому приказу новое национал-социалистское "мировоззрение" вколачивалось в сознание заключенных с помощью шомполов".

В этот вечер Хельдорф был особенно болтлив. Пользуясь этим, я выпил с ним еще по рюмке и спросил: "Скажите, граф, как в действительности обстояло дело с этим Гануссеном и его пророчествами насчет пожара в рейхстаге?"

Он вздрогнул, потом расхохотался и ударил кулаком по столу: "Что это вдруг, Браухич! Неужто вам охота слушать про эти давние пакости? Или, быть может, у вас были какие-то тайные связи с этим ясновидцем?"