Сыграй мне смерть по нотам... - Светлана Гончаренко

— Бывают и такие феномены… — заикнулась было Анна и смолкла.

Она не могла сейчас ни говорить, ни видеть ничего вокруг. Серость морозного дня она приняла за навалившуюся на неё беду. Это у неё в глазах темно, в голове темно, в мире темно…

Нет, врут проклятые толстухи! «Листки из тетради» — её самая любимая музыка, странная и нежная. Это не просто создание Андрея, но его часть, его суть. Эта музыка сделана из того же, из чего сделаны его голубые глаза, мягкие волосы, тёплое тело. Это он сам!

Значит, музыка и её, Анны. Она тоже причастна. Она целовала его глаза — значит, целовала его песни. Без неё этих песен не было бы! Они дышали с Андреем одним воздухом, любили друг друга. Эти звуки — их жизнь. Откуда же выскочил чужой, неведомый никому, страшный, парализованный Schеlegin? Муж отвратительной, пошлой, старой Ирины Александровны!

И сюда она влезла! Снова она!

Анне стало совсем плохо. Как будто (с нею однажды случилось такое в детстве!) она с головой ушла под воду, и ничего вокруг не видно, кроме мути и вверх бегущих пузырей. Над головой тогда наискосок, едва-едва светилось бледное пятно — солнце. Она знала: туда надо, наверх, к солнцу, иначе не спастись!

Анна была девушкой решительной и скорой на расправу. Она взяла себя в руки, резко поднялась и спросила сестёр:

— Андрей Андреевич ещё здесь, в музее?

— Не-а. Оделся и убежал куда-то. Может, домой?

Анна вышла из Зала бесед, не взглянув на Настю. Она даже не помнила, кто это такая — вчера ещё совершенно необходимая, долгожданная подруга.

Анна забыла, что Настя существует на белом свете. Её извиняло только то, что она забыла, что и белый свет существует. И что он белый.

По улице Анна шла быстро, но твёрдо. Она всё время проверяла, есть ли солнце над головой: надо было спастись и уцелеть. Дома она Андрея Андреевича не застала, не застала и у Шелегиных.

Ирина Александровна, увидев Анну через плечо Даши, которая открыла дверь, побелела. Распухшая больная щека у неё задёргалась, и слёзы больно брызнули из глаз. Анна ни этих слёз, ни самой Ирины Александровны разглядеть не успела. Она только заметила, что кто-то метнулся, стукнул дверью ванной и долго гремел шпингалетом, пытаясь запереться изнутри. Анна и подумать не могла, что нагнала такого страху на Ирину Александровну. Пусть! Только бы увидеть Андрея. Она поминутно ему звонила, но его мобильник был отключён.

Андрей Андреевич в это время был в музее. Он сидел у Самоварова в мастерской на диване. Это спасло его от встречи с Анной. Вернее, он сам, сознательно спасся, когда увидел Анну сквозь приотворённую дверь. Она бежала куда-то простоволосая, без хвостиков, с пылающим лицом и очень напоминала свой странный портрет. И портрет, и сама Анна вызывали у Андрея Андреевича одно желание — убежать и спрятаться.

Настя тоже поняла, что дело плохо.

— Зря вы, девчонки, сходу всё выпалили, — сказала она сёстрам Пекишевым, когда Анна умчалась из Зала бесед. — Она теперь сама не своя. Так нельзя!

— Правда всегда лучше вранья, — назидательно изрекла младшая сестра, Диана. — Анька должна знать. Она ведь его любовница, а он её обманывает. Так что пускай!

Аврора остыла и начала раскаиваться в содеянном:

— Ну да, погорячились. Мы ей хотели рассказать постепенно, не сразу. Как-то само вылетело! Жалко Аньку. Она хоть и противная, но у неё отличный слух. Все самые сложные вещи она с нами репетировала. А красавчика она любит бе-зум-но!

Когда дома Самоваров рассказал Насте, что Смирнов боится написанного ею портрета, она рассмеялась. Портрет вышел удачный, а в самой Анне ничего опасного нет. Конечно, глупо, что она побила Ирину Александровну. Но такие шальные, драчливые девчонки часто встречаются. Они скандалят на дискотеках, друг дружке в волосы вцепляются — из-за парней. Анна как раз такая! Только вместо парня у неё Андрей Андреевич. Может ли Анна побить Андрея Андреевича? Очень даже может! Более того, Настя была уверена: именно для этого Анна и убежала из Зала бесед. Может, как раз сейчас она его где-то и бьёт?

Вечер выдался беспокойным. Скоро дверной звонок испуганно тренькнул два раза и задохнулся протяжным сипом. Это означало, что кто-то придавил кнопку пальцем и не желает отпускать.

Самоваров бросился открывать. На порог, оттесняя друг друга, стремительно ступили Пермиловский и Альберт Михайлович Ледяев. Оба были без пальто, а Ледяев вообще по-домашнему, в пуховой шали.

— Просим извинить, что обеспокоили, — начал Ледяев нервно, — но у нас беда!

— Вере Герасимовне нехорошо? — ужаснулся Самоваров.

— Нет! Она-то как раз и посоветовала к вам обратиться… Зная ваши связи в правоохранительных органах… Вам ведь ничего не стоит выправить ситуацию, которая зашла далеко?.. Ваши связи…

Альберт Михайлович не договорил и задохнулся. Тогда Самоваров решил обратился к Пермиловскому. Фёдор Сергеевич хотя и был бледен, но всё-таки моргал более мерно и не дрожал.

— Что случилось? — спросил у него Самоваров.

— Витю Фролова в милицию замели — кажется, это у вас так называется? — сообщил Фёдор Сергеевич. — Произошёл инцидент в Кривом гастрономе. Тормозов тоже сейчас в милиции. Он за компанию пошёл. Вместе с Витей они были в гастрономе, покупали какой-то сок.

— Ну и что? Как их замели-то? За что?

— Там была уборщица, которая мыла пол. Чего-то она с Витей повздорила. Витя уборщице сказал, что она моет плохо, что ли?.. Лёша Тормозов только что оттуда звонил — не из Кривого, а из милиции, разумеется. Ваши связи… Вам стоит лишь звякнуть, кому надо…

— Да какие у меня связи! — отмахнулся Самоваров. — Впрочем… В каком они отделении?

— Здесь недалеко, в четвёртом!

«Только бы Стаса поймать!», — думал Самоваров, набирая номер. Ему повезло: майор Новиков отозвался сразу и даже не прочь был пообщаться.

— Слушай, Стас, ты уже встречался с посетителем анималиста Щепина? Ну, я его ещё по описанию опознал — с Тормозовым? У которого нос картошкой? — спросил Самоваров.

— И у которого мозги набекрень? Нет ещё, — признался Стас. — Я пока его и не искал. Знал бы ты, сколько у меня срочной работы. В глазах рябит!

— Тогда ты имеешь счастливую возможность познакомиться с этим интересным человеком прямо сейчас. И не где-нибудь, а в четвёртом отделении милиции! Он там торчит по поводу какого-то инцидента в Кривом гастрономе.

— Как? Неужели у твоего психа случился кризис?

Самоваров пояснил:

— Если ты подскочишь сейчас в четвёртое отделение, сам выведаешь все тайны. И скажешь там, что товарищи со справкой, соображают плохо и за свои действия не отвечают. Пусть их сильно не мурыжат и отпустят — если они, конечно, не били в гастрономе витрин и не насиловали встречных женщин.

— Очаровательных продавщиц? — хихикнул Стас.

— Побойся Бога! Откуда в Кривом очаровательные продавщицы? Там трудятся исключительно старые ведьмы — покупаешь два яблока, а платить требуют за пять.

— Ага, слышу голос несчастной жертвы! — продолжал веселиться Стас. — Кривой гастроном ведь где-то рядом с вами? Раз психов в четвёртое отделение доставили?

— Увы, за углом, — вздохнул Самоваров.

— Тогда сейчас подскочу. Ты тоже приходи. На полчасика всего! Возьмём в оборот этот нос картошкой. Ты, как его задушевный друг, создашь для беседы атмосферу тепла и доверия. Идёт?

— Я, по-моему, ни к чему, — заартачился Самоваров.

— Ты — связующее звено. В конце концов, друг! — напирал Стас.

— Чей друг?

— Мой и этого таинственного разрушителя гастрономов.

— Это не он, не Тормозов. Это его друг разрушал!

— Друг моего друга… ну, и так далее. Не ломайся, как поп-дива. Жду тебя в четвёртом!

Настя заявила, что пройти два квартала до милиции — не такой уж большой труд. Беседа с Тормозовым, может быть, прольёт свет на странные кончины престарелых деятелей культуры. Она, Настя, и сама бы в милицию пошла, чтоб Самоварову было веселее, но при её виде Тормозов может отвлечься и затянуть «О голубка моя».

Тормозов с Витей в Кривом гастрономе влипли в самую дурацкую историю. Кстати, оказалось, что нынешнее название этого магазина звучит гордо — «Эталон». Кривым же его испокон веку зовут потому, что его стеклянная витрина была основательно скошена (шалая выходка безымянного архитектора хрущёвских времён).

Во все времена Кривой был темноватым, неопрятным магазинчиком. Шли годы, менялись вывески и заведующие, но никак не удавалось извести в нём запах порченой селёдки, ещё с детства памятный Самоварову. Не помогла и полная ликвидация рыбного отдела. И запах тухлый оставался неизменен, и зловредные продавщицы. Вернее, сами-то продавщицы менялись, как и вывески, но были всегда одного типа — лет пятидесяти, с пронзительными козьими глазами и зычными голосами.

Несмотря на то, что в наши дни Кривой гастроном сумел заделаться супермаркетом средней руки, селёдкой в нём пахло, как и в допотопные времена. В пятом часу вечера Тормозов и молчаливый Витя прохаживались здесь и разглядывали штабеля соков в тетрапаках.