Чекисты рассказывают... - Владимир Листов

— Авдотьюшка, какими судьбами?

— Пришла душу спасать.

Не приглашая гостью в избу, Елизавета сказала:

— Вот и славно. Пока надо устроить тебя на ночлег, а душой твоей мы займемся потом. Пойдем к нашей сестре. Хоть и не красна изба у Феклы, зато хозяйка вере предана и тайну сохранять умеет. А ведь ты, поди, опасаешься. Много на нашу веру гонений.

Изба у Феклы и верно не красна углами, а пирогами и совсем бедна. Пол глиняный, окошечки маленькие, по углам иконы. Посередине большая печка, низенькая, как и вся изба. Перегородка, оклеенная почерневшими газетами, делит избу на две части — одну большую, другую маленькую. В большой у перегородки стоит широкая деревянная кровать, в маленькой — грубо сколоченный топчан. Между комнатами есть дверной проем, но нет двери.

В углу большой половины копошатся двое белоголовых ребятишек. На вошедших они посмотрели робко и безо всякого интереса. Дуня сначала тоже их не рассмотрела.

Елизавета поманила Феклу в сени. Хозяйка вернулась и стала готовить место для Дуни. На топчан за перегородкой положила тонкий тюфяк, набитый соломой, и накрыла чистым рядном, и в изголовье — подушку в полосатой наволочке.

— Располагайся, — и вышла.

Фекле около сорока лет, роста она высокого, ширококостная, угловатая. Черная юбка и такая же кофта старили ее. А лицо, даже вопреки постному выражению, не утратило красоты и привлекательности: прямой, чуть вздернутый нос, алые полные губы, густые брови, большие серые глаза и ямочка на подбородке. Густые русые волосы заплетены в две косы и уложены узлом на затылке.

Дуня присмотрелась к детям. Худые и бледные заморыши. Старшая, играя, подражала маме, а младший все плакал.

— Перестань, тебе говорят! — покрикивала девочка.

— И-исть хочу! Хлебца, молочка, — стонал маленький.

— На том свете будет и молочко и сахар.

— А какой сахар?

— Белый-белый, сладкий-сладкий.

— Как молочко?

— Сладче. Спи!

— Дай хлебца, — тянул малыш.

— Нету, погоди мамка принесет.

Дуня достала из своей корзинки два вареных яичка.

— Вот вам от меня гостинец, кушайте.

Старшая оттолкнула:

— Грех. Ныне пост.

— Ну, маленьким-то можно.

— Нет, не можно, грех, в царство небесное не пустят.

Вошла Фекла.

— Вот, не берут детишки. Скажи им, чтобы приняли, — обратилась Дуня к хозяйке, — ведь голодные.

— Не сдохнут. Ты что, не знаешь, что нынче успенский пост?

— Я-то знаю, — соврала Дуня, — но ведь — дети, им, поди, не грех!

— Всем грех, — и спрятала яички на полку, а детям сунула по вареной картошке.

Малыш заливался плачем, девочка его уговаривала, а у самой слезы катились по щекам. Только Фекла оставалась безучастной, подметая и без того чистый пол.

Дуня вышла во двор, осмотрелась. Никакой живности, ни одного копыта на дворе. Кругом запустение. На огороде картошка наполовину выкопана, капуста еще не тронута, лук вырван весь.

«Чем же люди живут?» — подумала Евдокия.

Вернулась в избу.

— Почему у тебя такие худые да бледные детишки?

— На том свете поправятся. Мы все тут гости, а вечное блаженство там, за гробом. Святые угодники на земле все претерпели, все мучения приняли, зато в раю услаждаются веки-вечные. Недавно мой самый маленький преставился — ему только годик сполнился! Какое у него было личико светлое! Душенька враз вознеслась на небо.

— Ты его, как и этих, кормила нечищенной картошкой?

— Кормила, чем бог послал.

Фекла сидела на лавке у окошка и тупо смотрела на пустынную улицу. Детишки угомонились и рядышком спали в углу на старом ватнике. Дуня лежала за перегородкой.

«Зачем я здесь? Где спасение, о котором так сладко говорила старица? Неужели там, где голодом детей морят? Но ведь есть какая-то большая сила, коли даже малые дети отказываются от еды ради спасения, ведь не зря же такая молодая и здоровая женщина отрешилась ото всего земного и даже смерть малышки приняла, как божью награду за свою истинную веру».

— Схоронись! Нечистый идет, — крикнула Фекла. Дуня выглянула из-за перегородки. В избу вошел седой старик, бородатый, чем-то похожий на иконописного Миколу. Он поздоровался, Фекла не ответила и уставилась в потолок. Старик не смутился таким приемом.

— Там тебе, Фекла, пособие вышло за сына, погибшего смертью храбрых. Сходи в сельсовет, получи. А от мужа все еще нет весточки?

Фекла промолчала.

— Тяжело у нас с уборкой, работать некому, а хлеб осыпается. Помнишь, Фекла, как тебя уважали и почитали, когда в колхозе работала. Первой была, — обращаясь к Дуне, говорил старик. — И что с тобой приключилось? Горя-то у всех хватает, на то и война, а ты к лодырям пристала. Худо, баба! Мишутка не похвалил бы тебя.

Фекла чуть порозовела и снова промолчала.

— А это что за дамочка? — спросил старик, указывая на Дуню.

— Эвакуированная я, из Москвы, — ответила Дуня скороговоркой, чтобы Фекла не сказала что-нибудь неподходящее.

— А сюда-то как попала?

— Ищу тихое место, вот и попала. Может, тут и останусь.

— У нас своих дармоедов вдоволь, — сказал он, выразительно поглядев на Феклу.

— Я могу работать.

— Вижу, что можешь, а вот захочешь ли? Смотри на свою хозяйку: баба в полной силе, а не работает, душу спасает. А как ты именно к ней попала, — может, из этих, из истинных?

— Не знаю, о чем вы говорите.

— А о том, что завелась у нас микроба заразная и разлагает всю дисциплину в колхозе. Ежели ты не из тех, так ладно. Может, и Феклу разубедишь: бабам легче сговориться.

Старик достал кисет, свернул цигарку, но закуривать не стал.

— У вас ведь нельзя курить?

— Грех, — произнесла первое слово Фекла.

— Грех, как орех: раскусил да и нет. Ну, я пошел. Ты, Фекла, заходи, в чем можем — поможем.

Когда старик ушел, Дуня сказала:

— Какой добрый старик! О тебе заботится.

— Это колхозный председатель. Искушает нечистый. Нам от антихриста ничего не надо. Никуда я не пойду.

Но ведь детей кормить чем-то надо?

— Бог подаст и братья во Христе помогут.

IV

Во втором часу ночи раздался телефонный звонок. Иван Петрович только что пришел с работы.

— Спишь, Петрович? — спросил начальник областного управления НКВД.

— Здравствуйте, товарищ начальник!

— Здравствуй! Спишь, спрашиваю?

На то и ночь, чтобы спать.

— А чего скоро взял трубку? Не спал, поди. Что молчишь? Слушай! У тебя в районе притаилась «кукушка» и кукует по ночам. Понял?

— Ясно.

— Завтра у тебя будет наш товарищ, обсудите с ним ситуацию и действуйте. Сам понимаешь, по телефону говорить все равно, что афиши на рынке расклеивать. Наш человек введет тебя в курс дела, а уж там соображайте сами. Он парень грамотный, но горячий. Ему помощь нужна. Ну, бывай. Да, вот что: когда ты наведешь порядок у себя в районе? Рядом с фронтом расплодил дезертиров и в ус не дуешь.

— Меры принимаю, но...

— Значит, не те меры принимаешь. Не оправдывайся. Если не можешь справляться, пиши рапорт, но на возраст не ссылайся, война. Алло, алло! Ты слышишь?

— Слышу.

— А чего молчишь? Отвечать кто будет? С меня сегодня в обкоме строго спрашивали за твой район. Приезжай-ка завтра с докладом, поговорим. Хотя нет, потом вызову. Занимайтесь «кукушкой».

Марья Ивановна ушла на кухню и поставила чайник на керосинку. Хотя Иван Петрович почти ничего не говорил по телефону, но по его односложным ответам, по его тону она поняла, что разговор был не из приятных. За долгие годы работы мужа она привыкла не спрашивать — все равно не скажет, а только расстроится, замкнется и молча станет переживать до самого утра. А уж как он измотался!

Утром Киреев пришел в отделение. Оперуполномоченный Куклин доложил:

— В колхозе «Заря» сгорели ночью две скирды пшеницы. Явный поджог. В колхозе «Вперед» с тока украдено зерно, сколько — точно не установлено. Сторожиху связали, лицо обмотали тряпкой. Преступников она не видела. Я поеду туда, Иван Петрович, если не возражаете.

— Поезжай, Саша, поговори с колхозниками, они помогут найти преступников.

Вошла секретарь-машинистка Нина — длинноногая худощавая девушка и полушепотом сказала:

— К вам просится батюшка, отец Михаил, здешний поп. Говорит, дело неотложное. Пускать?

Чего-чего, а этого визита Иван Петрович не ожидал.

— Проси.

Вошел моложавый старик в длинном темно-синем одеянии, похожем на городской плащ-дождевик.

Волосы на голове зачесаны назад, а на затылке подстрижены в скобку. В черных кудрях поблескивает седина. Не тучный и не худой, с хорошей выправкой, с круглым брюшком, не очень выпиравшим из-под рясы. «Дородный поп», — подумал начальник.

— Разрешите, гражданин начальник?

— Проходите, садитесь. Чем обязан? Признаться, визит не обычный, люди вашей профессии к нам не жалуют.

— И я не пришел бы, если бы наши интересы не совпадали.

— Вот как?! Отец Михаил...

Поп перебил:

— Простите великодушно! Я очень сожалею, что отрываю вас от государственных дел, но ведь и мой вопрос не праздный. Кратко изложу суть дела. Мы в церкви проводим большую патриотическую работу, молимся за победу над коварным захватчиком, провозглашаем многая лета народному вождю, по своим способностям собираем пожертвования в оборонный фонд: только наша община собрала почти сто тысяч! А рядом с нами тайком, из подполья, прикрываясь именем христианства, сектанты, кощунственно именующие себя истинно православными, ведут злостные проповеди и уговаривают верующих не брать в руки оружия, не работать на полях и фабриках, всеми способами вредят Советской власти, и никакой управы на них нет! Куда смотрит власть предержащая?