Рыцарь нашего времени - Елена Михалкова

– Вы что, не знаете...

Денис стремительно подошел к нему, выхватил альбом, опустил глаза на фотографию. Несколько секунд молчания – и он перевел взгляд на сыщика; сказать, что именно отразилось в этом взгляде, Бабкин бы не смог, но по его спине прошла волна холода.

Оба замерли. Напряжение, повисшее в комнате, казалось Сергею почти осязаемым: еще чуть-чуть – и оно лопнет, взорвется, заполнив пространство ядовитым содержимым. Крапивин вздернул верхнюю губу – по-звериному, оскалив мелкие зубы, и Бабкин вспомнил о крысах, испугавших жену Швейцмана. Он знал, что сильнее стоявшего напротив мужчины, знал, что физически более подготовлен к драке, но в эту секунду его охватил иррациональный страх, и он почувствовал желание бежать из этого пропитанного яростью дома.

– Уходите, – беззвучно произнес Крапивин.

– Денис Иванович...

Крапивин сделал шаг к Сергею, и тот отступил, вышел, пятясь, из комнаты, не сводя настороженных глаз с застывшего на месте человека, по-прежнему скалившего верхние зубы. Он не решился повернуться спиной и тогда, когда оказался в прихожей. Лишь выйдя на улицу и вдохнув свежий воздух, Бабкин сбросил с себя морок, очумело посмотрел на охранника и быстро пошел к своей машине.

Крапивин некоторое время стоял, не двигаясь, затем захлопнул альбом и вздрогнул от звука, прозвучавшего, как глухой выстрел.

– Да! – сказал он в пустое пространство притихшего дома. – Конечно же! Именно этого от меня и ждут.

Вернул альбом на столик, задержался взглядом на густо-синей обложке, из-под которой проглядывал белый замок с птицами над ним, и вдруг, застонав, изо всей силы обрушил сжатый кулак на тонкое стекло.

По столешнице пробежала трещина, стекло раскололось, но не упало, как он ожидал, стеклянными брызгами на ковер, а со звоном провалилось вниз двумя половинами. В ту же секунду боль, словно ждавшая, притаившись, именно этого, ввинтилась ему в затылок осколком стекла.

Но Денис ее почти не заметил. Сознанием его овладела одна-единственная идея, вытеснившая все, даже боль. Подумав и мысленно расставив все по своим местам, Крапивин вытер ладонь, с которой стекала кровь, о рубашку, и криво улыбнулся синей обложке альбома.

Макар прошелся по комнате, подошел к окну, посмотрел с двадцать пятого этажа вниз, во двор, который пересекала маленькая фигурка. Поднимался ветер – порывистый весенний ветер, гнувший к земле голые стволы деревьев, а здесь, на этой высоте, врезающийся с разлета в стены и окна домов, качающий натянутые провода, подхватывающий одиноких птиц, пролетавших над городом. Илюшин открыл окно, и обрадованный ветер ворвался в комнату, обдав человека холодом, взмел листы, вырванные из альбома, прошелся сквозняком по квартире. Солнце светило все ярче, но тепло его было обманчивым; ветер быстро разрушал иллюзию скорого лета, которой так легко было проникнуться здесь, на двадцать пятом этаже, если смотреть не вниз, а только в синее небо с жарким солнцем. До лета было еще далеко.

– До лета еще далеко, – сказал Макар вслух, обернулся и посмотрел на лист бумаги, снесенный ветром с кресла на пол.

Захлопнул окно, вернулся на свое место. Картина смерти Ланселота ярко встала у него перед глазами, и он почти услышал звук взрыва, а следом за ним – громкий женский крик.

Швейцарец. Крапивин. Владимир Качков. Его жена. Семья Чешкиных во главе с проницательным Владиславом Захаровичем, заслонившим собой тень внука. Мария Томша в окружении скульптур. Ольга Силотская в черном платке. Все эти люди не хотели поддаваться логике Макара, становиться в его рисунках на отведенные им места. Они разбегались, а когда Илюшин позволял им вставать туда, куда они хотели, это тоже не приводило ни к чему хорошему: фигуры не связывались в целую картинку, и нити, которые рисовал Макар, объединяли лишь нескольких из них, оставляя других в стороне.

Илюшин закрыл глаза, слушая рассерженный весенний ветер за окном. В голос ветра вплелись другие голоса – живые голоса людей, которые его память воспроизводила с необычайной точностью, словно включалась грампластинка, сопровождая фразы тихим шуршанием иглы.

«Я, знаете, с юности чувствовал, что не могу долго на одном месте находиться, душно мне становится, тяжело», – объяснял Силотский низким уверенным голосом.

«Да, забыл вам сказать – в ту ночь, перед смертью, Коля написал один отрывок... – негромко рассказывал Владислав Захарович, делая большие паузы между словами. – Он успел написать его за те десять-пятнадцать минут, что оставался один, либо же начал раньше, а в этот промежуток времени закончил. Я сохранил его, потому что это последний Колин текст».

«Спросите сами у Дениса Крапивина, – с горечью советовала Полина Чешкина. – Он гораздо больше остальных знает о Колиной смерти».

«Дениска упрямый, как осел, это точно... – с тихим смешком говорил Швейцман. – В школе, случалось, чуть до драки не доходило из-за того, что он отказывался сбегать с химии. А потом мы узнали, что химичка – родная сестра его матери. Правда, жила она не с ними, но какое это имеет значение...»

«А Швейцарец хороший, – из голоса Полины исчезла горечь, она рассказывала спокойно, с улыбкой. – Он порой кажется смешным, но, познакомившись с ним ближе, начинаешь его уважать. И еще он очень любит свою жену, до обожания, и совсем этого не скрывает».

«Хотите, чтобы я стала причитать, как остальные: „Ах, какой талантливый мальчик погиб?“ – издевательски смеялась Томша. – Видела я их талантливого мальчика – больной он был, законченный шизофреник. Его бы лечить надо, а вместо этого с ним возились, как с недоношенным».

«Я бы даже не стал называть ее поделки скульптурами. Именно поделки, игра умелых пальцев, но игра, в которую не вложено ни искры таланта».

Отрешившись от всего, что происходило вокруг, вслушиваясь в голоса, Макар начал стремительно зарисовывать персонажей, о которых они говорили. Теперь люди располагались не так, как прежде, хотя рыцарь с копьем наперевес по-прежнему остался на середине листа. Илюшин ни о чем не думал, голова его заполнилась сочетанием цветов и звуков, с которыми у него ассоциировались эти люди, перед глазами был не лист бумаги, а череда сменяющих друг друга образов, далеких от реальных. Они смешивались друг с другом, соединяясь в невообразимые фигуры, из них вырастали дороги и тропинки, превращаясь в деревья, в переплетение ветвей, и в этом переплетении отчетливо читались знакомые силуэты: Мария Томша в шляпе, Полина Чешкина в пальто, которое было ей велико, Крапивин в костюме... Из-под карандаша Макара они выходили преображенными до неузнаваемости, но, потеряв все свойственные им внешние черты, вдруг становились для него живыми и словно концентрированными.

Илюшин закончил рисовать, откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза. Затем резко открыл их и уставился на рисунок. Пару секунд он смотрел молча, затем дернулся.

– Но как же... – пробормотал он. – Как такое возможно? Если мы видели...

Словно в ответ на его вопрос, среди пения ветра раздался новый голос, до этого молчавший. Немного дребезжащий старческий голос проговорил торопливо и испуганно, заглушив остальные голоса: «Поверить не могу, думала, что оборвусь, ей-богу, и костей моих старых не соберут».

Илюшин вскочил, ненужный лист упал на пол. Стремительными пружинистыми шагами он вышел из квартиры и позвонил в соседнюю дверь.

Денис Крапивин включил компьютер, бездумно уставился в монитор. Карта... ему нужна карта. Он помнил дорогу, но хотел убедиться, что ничего не забыл и не перепутал.

Пока загружалась картинка, он нажал на ярлык почты, следуя привычке проверять все, что только можно проверить. Несколько секунд спустя на панели замигал желтый конверт, и Денис открыл письмо, мимолетно удивившись, что Ольга написала ему, хотя могла бы позвонить.

«Я не могу слышать твой голос».

– Вопрос со звонком снят с повестки дня, – безжизненным голосом произнес Крапивин.

«Мне только что прислали то, после чего у меня не может быть никаких сомнений в том, что это ты убил Диму. Я долго не хотела в это верить. Я на все закрывала глаза. Говорила себе, что это невозможно.

Я не могу сдать тебя в милицию. Ты знаешь об этом, и знаешь почему. Я слишком сильно тебя люблю. Любила. Ты убил во мне все.

Единственное, чего я хочу, – чтобы ты навсегда исчез из моей жизни. Я пишу тебе, чтобы предупредить: если ты еще раз появишься, то я передам все улики против тебя в прокуратуру. Если ты захочешь меня убить, как убил моего мужа, то знай: я позабочусь о том, чтобы после моей смерти документы оказались у людей, до которых ты никогда не доберешься, а уж они распорядятся ими так, как нужно.

Не пытайся меня переубедить. Все это время ты врал так убедительно, что, похоже, сам поверил в свою ложь».

Крапивин перечитал письмо еще раз, закрыл его, огляделся вокруг в поисках крысы – отчего-то у него возникло ощущение, что она должна быть неподалеку. Но крысы не было – должно быть, ушла на второй этаж.