Калуга первая (Книга-спектр) - Игорь Галеев

"Ах, - думал, приходя в восторг от знания таких слов, Веефомит, нужно действовать, пока мы ещё живы."

И вот уже он сидит у Бенедиктыча и говорит, что ленивые и случайные строчки порождают случайные и ленивые дела.

- Да, - соглашается Бенедиктыч, - ты правильно делаешь, что не имеешь лозунга "ни дня без строчки". Из-за этого я часто бываю в тебя влюблен.

Веефомит произнес ответный комплимент и начал говорить о Копилиных. Результатом этого разговора было суровое покаяние Бенедиктыча. Он никого не принимал три дня и отстранил себя от глобальных дел. Никак не мог Бенедиктыч избавиться от абстрактного чувства любви к человеку, а здесь был близкий и любимый человек: Леночка.

На третий день Кузьма Бенедиктович послал Веефомита за Копилиным и Леночкой и остался с ними наедине.

Веефомит топтался в подъезде, когда начался ураган. Ощущения были не из приятных, дом едва выдерживал напоры ветра, а размера куриного яйца градины подпрыгивали до первого этажа, но Веефомит стоял у окна, терся носом о дребезжащие стекло и улыбался, вспоминая истощавшего Копилина и глаза Леночки, ставшие двумя сизыми озерами...

Когда супруги пришли домой после увлекательной прогулки по побитому городу и сидели за кухонным столом, прихлебывая чай, то вдруг вспомнили, как когда-то чистота Копилин и невинность Леночка слились в первый раз в единое целое. У Копилина и мысли не возникало об изнурении плоти. Странно только - почему?

В тот вечер Копилин писал песню, а затем Леночка пела её, и Алексей подыгрывал на гитаре, а где-то, шагов за пятьсот, сидел в кресле Бенедиктыч и просил у Веефомита прощения.

Перелом

Я решил сообщить о преудивительных событиях, что осчастливили наш город. Прошло уже много лет, а я не могу без волнения вспоминать. Что это было - феерия, действо, ослепительное празднество? Не могу поручиться за других и, вообще, утверждать, что кто-нибудь ещё запомнил этот день, эту вспышку света в веренице театральных премьер, с уверенностью скажу, что его помнит и философ, который надоел мне своими ностальгическими воспоминаниями.

Один из первых он увидел группы мохнатых обезьян, стекающихся к центральной площади, где тогда все ещё стояли центральные административные здания. Эти странные приматы шли организовано и целенаправленно и выглядели очень театрально. Вроде бы ничего не несли, не пели песен, не прыгали, но всем, в том числе и мне, прибежавшему вслед за криками мчавшихся к центру мальчишек, казалось, что это ловко организованное представление. И горожане с детской искренностью подключались к нему. И вот уже разношерстный люд вперемежку с обезьяньими рожами весело маршировал, и все стали моложе, и неизвестно откуда взявшиеся карнавальные маски, ленты, шары и огромные надутые чудовища затопили улицы разноцветьем, и взвизгнули трубы, громыхнули барабаны...

Обезьянам кидали фрукты и овощи, и они стремительно пожирали угощенья, вызывая приступы ликования. И дикий стоял хохот, когда они прыгали за шарами, и тогда даже стражи порядка не могли бороться со смехом и хватали мохнатых существ, и торжественно несли их над толпой, как талисманы будущего счастья.

Я сам бросился в эту карусель и плохо помню, что в ней вытворял. То было полное раскрепощение, где каждый проявлял все, на что был способен. На центральной площади городские власти махали народу из окон, и у каждого был улыбающийся рот, и многотысячное шествие расползалось по всему городу, вбирая в себя старость м молодость.

Надвигалась ночь, повсюду светились окна, открывались двери, и на улицах, площадях и скверах затевались игры, жглись костры и пелись песни. Карнавал только набирал мощь, и я это понял, когда увидел философа, лезущего за обезьяной на фонарный столб. Тут же была Зинаида и визжал то восторга Любомирчик. Потом нас угощали апельсиновым соком и мы пугали каких-то хилых чудовищ факелами.

Народ ликовал, и этот его ликующий лик породил во мне слезоточивую иллюзию. Я простил всем все, я забыл самого сея и закричал, что нужно провести голосование и утвердить, чтобы этот праздник никогда не кончался. Меня поддержали, но философ возразил, что без творческих буден не обойтись.

И тут выскочила толпа ряженых и обрядила нас в костюмы. Меня посадили на мотоцикл, и в костюме юродивого я уродливо помчался в разбегающуюся толпу. С диким ревом несся я по улицам и видел весь этот фейерверк огней, чудес и таинств. Мне казалось, что я лечу, и, наверное, я летел, пока не врезался в дерево на окраине города. Здесь меня уже встречали. Жители ближних деревень устремлялись в город. Они были разодеты в свои лучшие одежды, и их земляные руки подняли и обтерли меня, а их картофельные лица сегодня мерцали, как осколки разлетевшейся луны.

Мы возвращались в изможденный весельем город, и я, наконец, понял, что это перевал. И обезьяны и раскрепощение, и воспоминания о жалком прошлом вся эта втиснутая в рамки времени суета подошла к границам заповедного безвременья. Мы все теперь казались страшно юны, и жизнь подошла к нам вплотную, устроив снегопад из полчищ дразнящих снежинок-явлений, где нет ни одной похожей. Я увидел свой роман, забыто лежащий на столе, в комнате, где меня нет, и в голове моей стало тихо-тихо, и в тот же миг произошел перелом.

Все те же люди и звери шагали по улицам города, они все пели и плясали, и в дневном свете их лица сделались усталы, а морды - зловещи. Все ещё звенели трубы и было много шаров и таинств, и причуд стало меньше, когда в барабанном бое я уловил объединивший всех бравурный ритм наркотического марша. Он все усиливался, а праздное шествие упорядочивалось, голоса смолкали, плечи выпрямлялись, а в глазах появлялось упрямство - и вот уже не просто гаденькая дробь, а мерзостно-всевластный, протяжный вой, до предела натягивающий в сердцах струны общности и единства.

Теперь шли в ногу, с остервенением вбивая подошвы в асфальт, и город подбрасывало от этих ударов, а мальчишки бежали мимо меня в онемевшее будущие. Это был последний аккорд феерии, когда по центральной площади, чеканя шаг, под крышами возбуждающих знамен, проходили влившиеся в желанные формы полчища. И все было закономерно и правильно. Я смотрел на каменные стены домов и на удовлетворенных соплеменников, и ни о чем не жалел. За долгую жизнь мне уже приходилось видеть разорванные голодными хищниками туши животных и проглоченные чувства мечтателей, медленно переваривающиеся в желудках победителей, таких приятных и гладких на ощупь. От пришедшей ясности и усталости у меня подкашивались ноги, я опустился на асфальт, где лежало расплющенное лицо Бенедиктыча, и меня весь этот фокус рассмешил так, что захотелось тут же плюнуть в морду философа. Но её, по счастью, рядом не оказалось.

* * *

Философ любил работать, когда вокруг много шума. Он отгораживался от мира стеной глухоты и уходил в себя. А в тишине у него резко падала работоспособность. Он начинал вслушиваться в беззвучие и чем больше вслушивался, тем быстрее утекал в пугающую пустоту. Тогда он включал погромче музыку и возвращался к себе, к своим типам, к чувству благодарности Зинаиде, за то, что она выбрала из всех его, и за её понимание.

Он никогда не задумывался что больше ценит - сам процесс отключения и ухода в себя, когда мозг работает вне усилий собственной воли, а рука автомат, или те истины, которые открыты и которые суждено открыть. Философ твердо знал одно: человечество прошло долгий путь от невежества до употребления многих видов материи и энергий, но так и не дало ответа на вопрос: зачем человек делает, творит и вообще дышит.

Философ смотрел далеко назад и пытался разглядеть взорвавшуюся точку, породившую бесконечное количество массы. Он то верил во взрыв, то насмехался над уверовавшими в него. Порой он зримо видел эту мифическую точку, которая вот-вот должна набухнуть от какого-то не менее мифического воздействия и лопнуть для созревания плодов с семенами точно таких же точек. О созревании плодов философ ещё не думал, но то, что взрыв как бы был и в то же время его как бы не было, допускал.

Зинаида не мешала ему. Они забрали Любомирчика, и теперь она целыми днями гуляла с ним, приобщая сына к вечности. Она была благодарна Веефомиту, который после перевала перестал называть мужа философом Грубой Дырки и если раздражался, то дразнил его Нектонием, а в обычном состоянии нарекал философом. По её мнению, такая перемена означала признание философских способностей мужа,

Коллеги теперь часто сходились и спорили до полночи, так как оба давно не работали в училище и отчитывались о результатах и объемах деятельности только перед собой. Зинаида любила присутствовать при встречах, если даже Веефомит начинал ядовито фантазировать:

- Ты, Нектоний, конечно относишь себя к познавательному типу, и с этим трудно не согласиться. Но что это за явление, когда познавательный тип сюсюкается и заискивает, когда он при всех своих достоинствах скатывается до истеричного визга, банальнейшего крика души?