Три княгини - Наталия Орбенина

— Я умру, если ты покинешь нас, — прохрипела она, закатывая глаза.

Надя бессильно оперлась на спинку кресла. Роев звонил в колокольчик, горничная металась с каплями, послали за доктором. Няня несла рыдающего Васю в детскую.

Глава 32

На следующий день Надежда Васильевна очнулась от тяжелого забытья, заменившего ей сон, и ужаснулась содеянному. Как теперь жить, как даже просто выйти из комнаты и посмотреть в глаза близким, любящим людям? Постучалась горничная.

— Что маменька? — тревожно спросила Надя.

— Полегчало уже, докторовы микстуры видать помогли, — отвечала та. — Всю ночь их пили и плакали-с, а сейчас спят. А Владимир Андреевич не спали-с, у себя заперлись и не выходят, я стучала.

Надя вздохнула и побрела взглянуть на мать. Катерину Андреевну уложили в гостиной на диване. От звука шагов она открыла глаза и приподнялась на подушках. Надя пристроилась в уголке, не зная, что и сказать после вчерашнего.

— Утро вечера мудреней. Что надумала? — строго спросила мать.

Она редко так говорила с дочерью, и строгость тона горько уязвила Надежду Васильевну. Точно нашалившую гимназистку ругают за проказы. А она-то надеялась, что уж мать-то точно ее поймет и поможет.

— Не знаю, не знаю, мамочка! Только не жить нам теперь с Володей! Не могу я его тошнотворное благородство выносить!

— Сдается мне, что ты умом повредилась, девочка, — ворчливо продолжала Ковалевская. — Таких мужей, как твой, раз и обчелся! Не понимаешь, от чего отказываешься! Я уж и не говорю, как это гадко по отношению к Володеньке!

— Мама! Вы все о нем да о нем! Вы обо мне подумайте, маменька! Ведь я не люблю Роева, я Верховского любила все эти годы и люблю. Целыми днями думаю только о Евгении, ложусь и засыпаю с мыслями о нем.

— Надя, Надя! Я сколько толковала тебе, что страсть разрушает установившийся порядок вещей, — Ковалевская покачала головой. — Поверь мне, это теперь в твоем теле пылает безумный огонь чувств. Но потом, что будет потом, когда кожа твоя увянет и поблекнет, лицо покроется морщинами, повиснет грудь? Постель перестанет притягивать тебя, ты остынешь, остынет и он. Что тогда будет связывать вас? Да еще наши растоптанные судьбы станут отравлять тебе существование. Ведь ты не только бедного Роева, нас, меня, Васю, бросаешь под ноги своим необузданным влечениям! Наша любовь к тебе — это не любовь? И разве мы для тебя ровным счетом ничего не значим?

Вместо ответа Надя с плачем бросилась матери на шею.

— Мама, родная, не мучьте меня! Что ж вы душу-то мою рвете на части! Господи! Какая пытка!

— Надя, я не переживу твоего ухода второй раз, не приму Верховского и не отдам тебе Васю, — уже тихо прибавила она.

Надя оттолкнула мать и посмотрела на нее остекленелым взглядом. Катерина Андреевна с болью поняла, что в этот миг она лишилась единственной дочери. Надежда Васильевна с трудом поднялась и пошла вон. По пути к себе она слышала, как муж отправляет записку на службу. Не придет, сказался больным. Значит, будет сидеть дома и сторожить ее, чтоб не сбежала. Она несколько раз подходила к двери его кабинета, заносила руку, чтобы постучать, но, не собравшись духом, уходила прочь. Что еще добавить к тем горьким словам, которые она так долго носила в себе и вот, выплеснула наружу?

И как теперь связаться с Евгением, как дать ему знать о домашней драме?

Потянулась нескончаемая неделя. Тяжелое молчание, угрюмые косые взгляды, тоскливые одинокие слезы. Супруги приказали подавать еду в свои комнаты и старались не встречаться друг с другом. Катерина Андреевна оправилась и заявила, что невыносимая атмосфера в доме погубит ребенка. С этими словами она забрала к себе Васю и няню. В квартире стало совсем тихо, только Роев мерил кабинет тяжелыми шагами, каждый день, с утра до вечера. Надежда Васильевна, сжавшись, прислушивалась к шагам мужа, ожидая, что вот-вот они зазвучат пред дверями ее комнаты. Сколько можно молчать? Ведь надобно объясниться окончательно и решить дело о разводе. Надя все же уповала на рассудительность мужа, полагая, что после сказанного он не станет настаивать на продолжении совместной жизни.

Она была близка к истине в своих размышлениях. Владимиру Ивановичу по прошествии недели после скандала развод уже не казался столь немыслимым исходом драмы. Но понял он это не сразу. Поначалу, в первую ночь, Роев долго не мог опомниться. В ушах стояли ужасные постыдные для всякого мужчины слова правды. Глядя на искаженное отвращением лицо жены, он не сомневался в их искренности. Значит, он был слеп и глух, а она лгала. И вся его жизнь представлялась теперь как абсолютная ложь и лицемерие. Выходило, что не существовало счастливой и любящей семьи, преданной, пусть холодноватой, но искренней и верной, как ему казалось, жены и трогательного милого сына. Все рухнуло! Зачем тогда жить, цепляться за пустое существование, опять пережить унижение, стыд? Получить взамен своей любви обломки семейной идиллии! И во что теперь верить, если добро, которое ты делаешь людям, оборачивается таким кошмаром! Все его добродетели, которыми он так гордился, все они обернулись против него самого.

Мучимый подобными размышлениями, Владимир Иванович несколько раз за ночь вынимал из ящика стола пистолет и клал его перед собой. Покончить разом с этим позором! Пусть рвет на себе волосы и казнится до скончания дней своих!

Металл тускло поблескивает в свете лампы, его холодная поверхность притягивает руку. Да полно, Владимир! Стреляться из-за неверности жены? Как глупо и пошло! Разве нет вещей более важных для думающего человека? И какой жены? Понятное дело, если была бы неописуемой красавицей или олицетворением чувственности. Так ведь нет! Холодная, неприступная надменность. Он знал, что многие его знакомые за его спиной пожимали плечами, ну что такого он в ней нашел, за что такая любовь? В том-то и дело, ведь любовь случается ни за что. Именно любовь! Но ведь теперь он не может руководствоваться только чувствами. У него есть сын, да, да, у него есть сын! Он должен думать о мальчике, если безрассудная мать сделать этого не в состоянии. Как не в состоянии оценить добро, преданность, нежность и ту же страсть, которую он к ней испытывал. Она недостойна подобных жертв.

Роев впервые в жизни подумал о жене нелицеприятно. Он даже удивился, как это раньше такие мысли его не посещали? Божество было свергнуто со своего Олимпа. Оказалось при ближайшем рассмотрении, что обожествлять-то тут нечего! Кумир исчез, осталась невзрачная, неблагодарная, развратная женщина. Что ж, такая жена Роеву уже не нужна. Пусть уходит, куда хочет и с кем хочет.