Правда - Максим Чертанов

Швейцарская полиция была туповата, но славилась злобностью и неподкупностью; если уж она напала на след — пощады ждать не приходилось. Ситуация становилась опасной. Не будь войны, Ленин бы просто уехал в какую-нибудь другую страну; но летом пятнадцатого года на границах были ужасные строгости. Нужно было где-то отсидеться, но где? И он подумал о добром докторе Юнге...

— Хорошо, — сказал психиатр, выслушав его жалобы на мигрени, — я понял, что вам нужно какое-то безопасное местечко. Нет-нет, причины меня не касаются. Я вам очень обязан. (Пиджак д-ра Юнга пропах кухней, на воротничке рубашки был виден след от дешевой губной помады, и Ленин не стал спрашивать, чем именно доктор обязан ему.) Я вас устрою в клинику Бургхельцли. У них сухой закон, потому я, собственно, и ушел оттуда, но кормежка неплохая. Походите на безобидные процедуры, отдохнете... Главный врач там профессор Плейшнер, он зануда, трезвенник и фрейдист, но это ничего, я договорюсь, чтобы вас не мучили.

Увидев человека, с которым ему предстояло в течение как минимум нескольких недель делить больничную палату, Владимир Ильич ужаснулся: лицо его было закрыто плотной маской из черной ткани, в прорезях которой блестели пронзительные глаза. Но д-р Плейшнер объяснил ему, что сосед совершенно не опасен.

— Буйных в этом отделении вообще нет... Это милый, безобидный, услужливый человечек. Он воображает себя величайшим изобретателем всех времен и народов, что-то вроде Эдисона. Его фамилия Моторолли, он итальянец.

— А вдруг он и в самом деле что-то изобрел? — спросил Ленин. Он относился к изобретателям с уважением, как и ко всем ученым людям.

— Нет, что вы! — д-р Плейшнер замахал руками. — Он рассказывает какие-то невероятные дикости. Да вы сами убедитесь, когда послушаете его... Ну-с, а теперь займемся вами. — И он принялся бить Ленина молоточком, щупать ему пульс, разглядывать его язык и проделывать всю ту ерунду, которую сам Ленин, случись ему перейти в доктора, осуществлял бы куда ловчее.

Через несколько дней Владимир Ильич убедился, что доктор во всем был прав: Моторолли — милейший человек, но совершенно чокнутый. Он болтал о каких-то космических «челноках», о машинах, которые умеют думать, о пересадке почки из одного живого человека в другого, о железных банках, из которых деньги сами выскакивают...

— Позвольте, позвольте, батенька! Я, конечно, понимаю, что напихать в банку монет и банкнот нетрудно...

— Не в банку, а в банку-матку, — поправил его изобретатель. — Я так назвал ее потому, что она будет, как родная мать, заботиться о клиентах.

— ...и рычажок такой можно приделать, чтоб они оттуда сыпались, когда дернешь; но ведь первый же клиент этой вашей банки заберет их все! Или просто утащит с банкой вместе.

— Не заберет; во-первых, моя банка-матка будет большая, и ее просто так с места не сдвинешь, а во-вторых, она знает, у кого сколько есть на счете, и не даст ни франка сверх положенного.

— Банка знает, сколько у кого на счете!

— Да; в банке-матке будет дырочка, а в дырочку вставляется специальная бумажка, на которой все написано.

— А, так ваша банка умеет читать! — расхохотался Владимир Ильич. — Ладно, сеньор мечтатель, идемте-ка лучше на ужин.

И они отправились в столовую, продолжая дружелюбно болтать. Ленин любил занятных типов и был в восторге от соседа, тем более что одну полезную вещь тот для него таки изготовил: большую, красивую шляпу из плотных листов бумаги, которая во время прогулок отлично защищала лысину от палящего солнца. Вообще ему понравилось жить в сумасшедшем доме. Там, за его стенами, нужно было быть таким, как все; тебя постоянно одергивали, ставили в рамки. А здесь можно было быть кем и чем угодно: Наполеоном, царицей Савской, чайником, собакой, — и никто за это не ругал, а, напротив, выслушивали вежливо и заинтересованно; так, когда он намекнул д-ру Плейшнеру, что является принцем, тот не зафыркал насмешливо, а принялся цитировать «Гамлета», и они провели время в весьма милой беседе. Вообще персонал клиники был чрезвычайно дружелюбен. (Исключение составлял разве что один из санитаров, глухонемой Шикльгрубер, злобный плюгавенький человечек с лицом идиота: всякий раз, как Ленин на него глядел, ему казалось, что он видит родного брата полоумного Кобы.) И больничные порядки были необременительны — если, конечно, не считать сухого закона. Кормили хорошо, а все таблетки, которые давали Ленину, он не спускал в ватерклозет, как это делали другие, а складывал в спичечный коробок, который прятал под матрасом. Он сам не знал, для чего это делает. Просто на всякий случай: война как-никак.

Пациенты тоже были как на подбор вежливые и симпатичные люди: большинство из них никакими серьезными душевными недугами не страдали, а только неврозами и тому подобной чепухой. Контингент был самый что ни на есть интернациональный: французы, немцы, поляки, американцы, китайцы и еще бог знает кто, и поэтому в клинике всегда стоял многоязыкий гомон, как на строительстве Вавилонской башни. С одним из больных Ленин подружился почти так же близко, как со своим соседом. То был долговязый молодой англичанин, младший лейтенант: нервы его слегка расшатались после тифа и контузии, полученной на фронте, но при этом он оставался бравым английским воякой до мозга костей. Владимир Ильич имел все основания гордиться этой дружбой, так как английский пациент до сих пор никого ею не удостоивал, будучи замкнутым и холодным, как положено представителю британской нации. Он сперва и Ленина знать не хотел, но потом произошел один случай... Был полдень, жара ужасная; Владимир Ильич сидел развалясь на скамеечке в больничном саду и в изнеможении обмахивался бумажной шляпой. Неподалеку от него на другой скамеечке сидел английский лейтенант и читал книгу. Ленин посматривал на него с завистью: англичанин был застегнут на все пуговицы, но, казалось, ему ничуть не жарко. По саду фланировали больные, доктора и санитары. Скучая, Ленин и их рассматривал с любопытством, а чопорный англичанин ни разу не поднял глаз от книги. И вдруг Ленин заметил, что англичанин уже не читает, а только делает вид: закрываясь книжкой, смотрит на кого-то очень пристально. Ленин поглядел в ту же сторону и не увидел ничего особенного. Просто один из врачей, д-р Гортхауэр, стоял и негромко о чем-то разговаривал с пожилой пациенткой из женского отделения. Что так заинтересовало английского лейтенанта — доктор или старушка? От нечего делать Ленин тоже стал таращиться на эту пару... Д-р Гортхауэр был красавец, мужчина хоть куда: высокий, прекрасно сложенный брюнет, на тонком смуглом лице — стальные глаза, собольи брови вразлет, подбородок с ямочкой... Женщины бегали за ним толпами. Ленин инстинктивно недолюбливал слишком красивых мужчин: ему в них чудилось что-то подозрительное, а уж типы с ямочкой на подбородке все как один были прохвостами. Но д-р Гортхауэр, по отзывам больных, был прекрасным врачом, терпеливым и внимательным, и никогда служебным положением не злоупотреблял.

Закончив беседу с пожилой дамой, д-р Гортхауэр подошел к английскому лейтенанту и приветливо заговорил с ним. Из его реплик Ленин понял, что он является лечащим врачом англичанина, так что ничего не было удивительного в том, что тот пристально пялился на доктора. Но почему-то на лице пациента была явная неприязнь. Он все не сводил глаз с левой руки д-ра Гортхауэра; и тут Владимир Ильич наконец обратил внимание на то, что на безымянном пальце доктора надето толстое, грубое золотое кольцо, очень похожее на то, что когда-то красовалось на руке Дягилева, только поменьше размером... Это, конечно, не могло быть волшебное кольцо, которого домогался Ленин: еще раньше у него состоялась одна знаменательная встреча, после которой он убедился, что волшебное кольцо находится там, где ему до поры до времени и положено быть — во дворце императора Николая Романова...

Это было летом 13-го года; он тогда получил телеграмму о смерти Алены Родионовны и был убит совершенно... Дзержинский, после Лонжюмо не спускавший с него глаз, не отпускал его в Россию, и он вынужден был совершить поездку тайно — никто никогда так и не узнал о ней... Из-за этой треклятой конспирации он к похоронам на сутки опоздал; тоска и раскаяние его грызли, настроение было прескверное... Единственный человек, которого он по-настоящему любил и который бесконечно любил его! «Что ей были мои деньги! Зачем, зачем я не приезжал так долго, зачем так редко писал?»

Сперва он хотел не задерживаясь проследовать в Париж, но потом подумал, что надо бы навестить брата Алены Родионовны, с которым он разминулся из-за своего опоздания на похороны. Он знал, что бывший сапожник Илья Родионович удачно в третий раз женился и сейчас проживал в местечке Тярлево близ Царского Села, сдавая дачникам квартиры на лето. У него кроме взрослых детей — ровесников Владимира — было трое не то четверо мелких. Владимир Ильич накупил им гору подарков и в том числе — велосипед (тридцать рублей, не шутка); заночевал в Петербурге, а наутро поехал в Тярлево. Он был там впервые. Он не любил деревни, но дачное местечко, где летом жили состоятельные петербуржцы, — совсем другой коленкор. Селение, расположенное на небольшом пригорке, показалось ему прелестно: средь зелени пестрели желтенькие домишки, кругом было по-чухонски чисто... В семье Ильи Родионовича его встретили с восторгом, который, возможно, в большей степени относился к велосипеду. Он долго пил крепкий вкусный чай с плюшками и разговаривал с Ильей Родионовичем и его супругой — приветливой чухонкою с несколько лошадиным лицом. Блаженная истома разливалась по его телу. Покой, уют, тихая, нежная грусть об усопшей... Хорошо он сделал, что приехал сюда.