Ворон - Дмитрий Щербинин

Он простоял недвижимый, до тех пор пока небо не налилось густым бархатным светом, пока не замерцали первые звезды, а пыль не превратилась в серебристый саван. И тогда он повернулся, и медленно побрел к Туманграду.

Маэглин понимал, что она никогда его не полюбит — и от этой обреченности любил ее еще сильнее…

Он возвращался по улочкам — и с любовью смотрел на составляющие их камни, на окна, из которых выливалось теплое дыхание каминов, на камни мостовой, на редкие лица идущих в этот поздний час прохожих. Он всех их любил за то только, что они видели ее, за то, что очи ее хоть на мгновенье касались этих камней, окон, за то, что парили над этими лицами. Он готов был говорить с каждым камнем, с каждым из прохожих часами, днями — о Ней, только о Ней — но уже чувствовал, что и камни, и прохожие едва ли поддержат его беседу. Оттого ему было печально, но он любил Туманград в ту ночь, он готов был расцеловать каждую его подворотню, каждый камушек на мостовой, и он до утра не возвращался домой, но все бродил, а на площади обнимал стены, целовал их, шептал:

— Пред вами сменяемся мы, поколения людей, но и вам не суждено здесь стоять здесь вечно! Настанет время и обратитесь вы в прах, не станет этого города, и никто не вспомнит ни о нем, ни о его правителях. А кто уж вспомнит об этих сценках, которые мелькают пред вашими спокойными ликами!? Наступят иные эпохи, но и они пройдут, все пройдет… Пусть все обратится в прах, но… Пред всеми деяньями, и малыми и большими, но, по сути — одинаково ничтожными — деяньями, которым суждено забыться — единственное, что что-то значит, это Лик, который вы видели сегодня! — тут он зарыдал сильно и счастливо и долго еще целовал эти камни..

Маэглина охватило тогда поэтическое вдохновение. Поэзией был наполнен сам воздух Среднеземья — она жила в западном ветре летящим из Благословенного края. И Маэглину казалось тогда, что, повторяя слово «Люблю» — он поет прекрасную песнь.

А вскоре вновь наступили мрачные дни; он сам себя грыз, вновь ненавидел, презирал…

И вот теперь видение продолжалось. Он вновь возвращался к Туманграду, вороты города были широко раскрыты, и из них выходили люди, выбегала детвора — вот пробежала девочка с огненными волосами — впереди нее восторженно неслось колесо с бубенцами — совсем, как в детстве… А люди все выходили и выходили из ворот, и Маэглин узнавал их — виденных когда-либо мельком. Какие же на самом деле это были красивые, одухотворенные лики! Все смотрели на Маэглина приветливо, звали радоваться ними. И он полюбил всех их, он готов был целовать их, как и камни, которые хранили память о Ней. Вот он шагнул навстречу, и шептал:

— Мне так все эти годы не хватало вас, Людей! Примите же меня!..

Но тут стал нарастать грохот. Смех сменился плачем, по земле метнулась черная тень. Маэглин обернулся и увидел стремительную стену дымного, кровавого пламени, которая катилась с севера, поглощала в себя леса и реки — вот сожгла мэллорн, достигла стен Туманграда.

— Нет! — страшно закричал Маэглин, но было уже поздно.

Он стоял в одиночестве посреди унылой, черной долины, дым вырывался из под бесформенных обломков…

Девочка с золотистыми волосами медленно лила из сложенных ладошек холодную воду на ему лоб, и, светло улыбалась, говорила:

— Теперь я вам ногу перевязала — скоро заживет. Только — не шевелите стопой, а завтра вы уже сможете ходить, как и прежде.

— Завтра?.. — растерянно переспросил Маэглин. — …Скажи-ка сколько я пролежал в беспамятстве? — спрашивал он с тревогой.

— Да вы всего несколько минут в беспамятстве пролежали. Еще и полудня нет.

Маэглин глубоко вздохнул, молвил негромко:

— Не поздно еще, стало быть, да? Ведь… — от волнения он едва мог подобрать нужные слова. — Ведь, стоит еще Туманград… Да?

Девочка кивнула, и замерла, прислушиваясь. Слушал и Маэглин. Среди пения листьев пролетал далекий, праздничный перестук барабанов, веселые голоса дудок, звонкие напевы лютней и сверещалей; а над всем — многие и многие голоса — такие же светлые, какими он слышал их во сне.

— У них праздник, а я своего дома не могу найти. — печально молвила девочка.

Маэглин, попытался подняться, и поплатился тем, что едва вновь не лишился сознания.

— Вам нельзя тревожить ногу до завтра…

— Они уже выходят… — шептал Маэглин и по щекам его катились слезы. — Ах, почему же я испугался тогда, всего то несколько часов назад?! Тогда, ведь, еще не поздно было!.. Но и теперь не поздно. Да!.. Я должен!..

Как ему показалось, ужасающе медленно смог он выбраться из оврага, замер там, тяжело дыша. Девочка стояла рядом, едва не плакала, видя его мученья. А он уставшим голосом обращался к ней:

— Видишь — как медленно я ползу… Ты беги, расскажи им все… Хотя — куда ты побежишь, кому и что расскажешь?!.. Нет — я должен сам…

Цепляясь за корни, рывками подтягиваясь, прополз он еще несколько метров. Прерывистое дыханье вырывалось из его груди — вместе с дыханьем звучали и слова:

— Только не оставляй меня, мне страшно одному. Пожалуйста, не убегай… Мы… вместе… доберемся… все расскажем… Быстрее — вперед… Чувствую — тьма близко…

Во главе праздничной процессии, на колеснице запряженной тремя белыми лошадьми, выезжал Хаэрон. Колесница неведомо откуда появилась в Туманграде, и вся вылита была из золота, и даже колеса, и оси ее были из золота. Колесница была достаточно просторной и в ней было место и для Элессии и для трех малышей, которые лежали в колыбели — и, взявшись за ручки, улыбались ясному небу, а когда доносился смех — тоже начинали смеяться.

Элессия улыбалась малышам, но тревога сжимала ее сердце — вспоминала она давешнее пророчество гадалки. Ее муж не придавал тому какого-либо значения, но он, ведь и не видел с каким ужасом отшатнулась увидев ладошки малышей та женщина.

А за воротами их ждал король лесных эльфов Бардул, который видел Хаэрона впервые. Он взошел на колесницу, встал рядом с ним, и такой ясный, чарующий свет от него исходил, что последние сомненья покидали сердца шедших следом. И жители Туманграда, а особенно дети смеялись, а навстречу, из леса, лилась музыка — притягивающая как звезды в ночи, как блики солнца на росном лугу.

Когда входили они в лес, то не смеялись громко, не играли на инструментах, но лица их сияли, ибо чувствовали они такое же благоговение, какое чувствует человек, входящий в огромный храм. Они оглядывались вокруг, некоторые восторженно перешептывались; другие шли молча, созерцая… Конечно, они и раньше бывали в лесах, но не в этом — и они уж не могли понять, как еще этим утром некоторые ворчали, что «ельфы, хотят нас в дерева превратить!»

А Эллесия, видя окружающие красоты, слыша восторженные вздохи идущих следом, только больше встревожилась, нагнулась над малышами, каждого поцеловала, и тихо-тихо зашептала:

— Как же я люблю вас, маленькие вы мои… Что ж ваш ждет то впереди? Почему, почему материнское сердце так болью сжимается?..

И тут Эллесия с мольбою взглянула на супруга: как хотела она сказать, что теперь надо поворачивать, и бежать, но не в Туманград, ибо она в минутном озарении чувствовала, что и Туманград обречен, но дальше, на запад. Бежать без остановки, пока хватит сил — и это единственный путь к спасению… Но, разве могла она сказать об этом? Разве послушали бы ее эти правители, уже начавшие беседу о будущем своих народов?

Через некоторое время, так тяжело ей стало, что она все-таки решилась, позвала своего мужа. Он повернулся, и на лице его не было и тени тревоги…

В это же время, они вышли из-под лесных сводов к озеру, и восторженный вздох прокатился по людских рядам, а навстречу им волнами звездного света полились приветственные голоса эльфов. Величественной, плавной волною взвились голоса арф — казалось, что это еще невидимые, прекрасные призраки, кружат в воздухе, приветствуют гостей…

Под стволом мэллорна открывалась обширная пещера, а от нее отходили извилистые плавные коридоры, которые появились в царственном дереве, конечно сами собою, а не с помощью топоров, о которых эльфы вообще имели только смутное представление.

Если снаружи кора мэллорна отливала мягким янтарным цветом, то здесь цвет этот был настолько ярок, что поначалу приходилось прищуривать глаза. Потом глаза привыкали, и видно было, как в стенах двигался живой пламень.

Один из коридоров заканчивался завесой, сотканной из солнечных трав. Перед завесой этой стояла Эллинэль, а блики движущейся в стенах силы, двигались и по ее лицу. Она говорила:

— Долго ты еще будешь надевать этот наряд? Быть может, ты запутался, тогда я тебе помогу.

— Нет, нет — я справлюсь… — вымолвил из-за солнечных трав Барахир. — Сейчас — я уже иду…

Эллинэль, однако, пришлось прождать еще несколько минут, прежде чем занавесь распахнулось и вышел Барахир. Он еще поправлял эльфийский наряд, цветом сходящийся с этими живыми коридорами, и очень идущий Барахиру. Хотя немалых трудов стоило ему разобраться со всякими пряжками и застежками — многие из них были перекручены и перевязаны между собой…