Фейрум - Дарья Райнер

кроха с большими карими глазами, что встречала его, прижимаясь носом к прозрачному стеклу, протягивала ладонь и глядела так, что становилось ясно: у них есть Тайна. С большой буквы. Одна на двоих. Сколько лет прошло? Пятнадцать? Или больше?

Она склонилась над ним – так низко, что темные пряди волос щекотали лоб. Хищный разрез глаз, заостренные черты, широкие скулы – то была страшная, почти инопланетная красота: сирена из древних мифов во плоти.

– Я скучала по тебе, Девятый. – Острый ноготок прочертил линию вдоль его щеки. – Веришь?

Игнас сделал попытку поднять голову. Белизна качнулась. У Майи вдруг стало три головы. Они плыли, теряя четкие контуры, и недовольно цокали языком.

– Не торопись. Нам нужно о многом поговорить.

– Нам? – произнес он с трудом.

– Мне, тебе… отцу. – Она многозначительно поправила трубку капельницы. Игнас понятия не имел, что вливают ему в кровь. Профессор Голдсмит скоро окажется здесь. Навестит его лично – спустя десять лет и один комплекс «Хай Джен», сгоревший дотла. Занятный будет разговор.

– Тебе нравится? – спросил он еле слышно.

– Что именно? Смотреть на тебя вот так, не через стеклянную перегородку? Да.

Она гладила его по волосам. Если закрыть глаза, то можно было наслаждаться прикосновениями длинных тонких пальцев. В детстве Джим не раз воображал, как мать – настоящая женщина из плоти и крови – обнимает его, прижимая к груди, шепчет, что все будет хорошо, или поет колыбельную. Какие у нее были глаза? Пронзительно голубые или другого цвета? Какой голос? Как она смеялась? Кем была до того, как поставила подпись? Что именно толкнуло ее на участие в эксперименте?

Все эти вопросы останутся без ответов. Джима больше не было. Он сам выбрал новое имя, чтобы отсечь все лишнее.

Правда приносит боль. Это непреложная истина. Боль бывает острой, резкой, как от ножевого ранения. Бывает мучительной и постоянной, как от ноющей мозоли при каждом шаге. Человек ко всему привыкает рано или поздно – в том числе жить с болью. Носить ее внутри себя как часть целого. До тех пор, пока не случится одно из двух: либо она одержит верх, вытеснив прочее, либо он научится жить без нее. Казалось бы, что проще? Но на деле без отпущенной боли задыхаешься, ищешь ее какое-то время, пытаешься вернуть, пока не решил, чем заполнить пустоту.

Игнас знал толк в подобных исканиях. Десять лет он потратил на… что? Погоню за правдой, ведущую к новой боли? Цикл за циклом – вот что называется порочным кругом. Он бежал, искал, чертил никому не нужные схемы, надеялся вернуть Черри и помочь Энди, снова бежал, как тот пресловутый мышонок в колесе.

Стоп. Здесь его конечный пункт. Точка возврата. Сделав круг, он финишировал на старте, в стенах лаборатории «Хай Джен». Почти как блудный сын из старой притчи, что «был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

– Нет. – Он пошевелил головой, ожидая новую волну тошноты, но ее не последовало, только язык ворочался во рту так же тяжело, как и в первые секунды после пробуждения. – Я о другом, сестренка. Тебе нравится эта жизнь?

– Другой у меня нет, – отрезала Майя и отстранилась. Отошла в противоположный угол бокса, вдавила кнопку на приборной панели.

– Зовешь кого-то к нам в компанию?

– А стоит?

– Не знаю. Ты же скучала. – Он сдавленно закашлялся. – Вот и рассказала бы…

– О жизни после твоего побега? О том, как чудом выжила при взрыве? Хотя постой, это чудо – всего лишь свойство, раскрывшееся целиком во время опасности. После отец рассказал мне, что случилось.

– Ну разумеется.

– Я любила тебя, Девятый. Мы не были родными, но я любила тебя.

– Мы общались жестами. Через чертово стекло.

Майя пожала плечами.

– Для ребенка это неважно. Отец был моим богом: иногда строгим, иногда снисходительным…

– Метод кнута и пряника.

– Это воспитание.

– Это дрессура! – Он резко привстал на локте, отчего трубка капельницы опасно натянулась. Запищали приборы. – Посмотри на себя, Майя! Ты больше похожа на AI, которые безропотно выполняли наши приказы, чем на человека, на ту девочку, которую я увидел в комнате Четвертой. Те одиннадцать – мое поколение – они все мертвы. То, что Сирены обладают смертоносными свойствами, не делает вас лучше. Вы для него не дочери. Оружие. Любым оружием можно жертвовать.

Он откинулся обратно на подушку.

– Все сказал? – холодно осведомилась Майя. – Ты не пытался пойти в проповедники? За десять лет мог бы собрать приличную паству. То, что ты вырвался отсюда, – она сделала акцент на последних словах, – не делает тебя лучше. Уясни это, Джим. Ты больше не тот, на кого я смотрела как на кумира пятнадцать лет назад. Почти взрослый, сильный, знающий. Мой полубог. Герой из комиксов. Нет. Ты – всего лишь трус.

– Трусость – не пытаться что-то изменить. Слепо подчиняться, вместо того чтобы идти своим путем.

– О, мы будем спорить о тонкостях трактовок? Или, может, заглянем в словарь? Все равно коротать время, пока ты не придешь в себя.

– Пока отец не почтит нас своим присутствием.

– Да, – не стала отрицать Майя. Она разглядывала его со смесью жалости и презрения: так смотрят на дождевого червя, раздавленного по неосторожности.

– Если бы не это… – Он кивнул на катетер в вене. – Я бы уже справился с пулевым ранением.

– Не переживай. Это для твоего же блага.

Требовалась непрерывная подача препаратов, угнетающих нервную систему, чтобы удержать его в этом состоянии: с одноразовой инъекцией Девятый справится шутя.

Ничего. Придется попотеть.

Он закрыл глаза, погружая себя в короткую медитацию. Навык, на отработку которого Игнас потратил годы. Контролировать собственный разум – нелегкая задача, особенно в ситуациях, когда на кону стоит жизнь или свобода. На то, что они по-семейному поболтают и разойдутся, Игнас не рассчитывал. У Джеффри Голдсмита были свои планы относительно каждого из «детей».

В темноте мысли текли ровнее. Свет не резал глаза, лампочки приборов не отвлекали от главного. Он отключал внешний мир постепенно, слой за слоем. Сначала зрение. Затем слух: первыми Игнас убрал щелчки датчиков, затем мерный писк приборов жизнеобеспечения. Остался голос Майи. Поскрипывание ее перчаток. Запах волос – отнюдь не женственный, терпкий. Она говорила что-то об отце, но он уже не слушал: пропускал слова и позволял им течь, тише, еще тише, за пределы слышимости.

Он отдалялся от нее с каждым вдохом. И выдохом. Внешне расслабленный и в то же время сосредоточенный. Он перестал чувствовать металлический укол иглы и шершавую ткань простыни, а затем – и собственное тело.

В такие минуты, отпуская разум, Игнас становился кем-то большим.

Чем-то большим.

Врываясь в единый поток, он искал ответы на свои вопросы. Пути решения. Сейчас он жалел, что без тела не может напрямую перенестись в Дом. Как там Энди? Филиппина? Он обещал, а значит, должен сдержать слово.

Они с ней похожи, несмотря на разные