Учебный плац - Зигфрид Ленц

обратно в гнездо; нападения чибисов нечего бояться, они только поднимают шум, кричат и пугают, хлопая крыльями и поднимая ветер, но кидаться на тебя и клевать — этого чибисы не делают.

Поскольку Макс никак не мог себя заставить попробовать яйца чибисов, я решил доставить ему другую радость: там, в Датском леске, привести его к укрытой яме, где я прятал своих корневых человечков, человека-змею, кривоногих плясунов, яйцеголовых, мы при корчевке на них наткнулись и вырвали их из земли, я и шеф. Отмытые в Холле, высушенные и побелевшие, они стали такими же жесткими, как шпангоуты извлеченной нами из земли лодки, ни одно лезвие их не брало, мои корневые человечки хранили свои своевольные формы, и позы их были так разнообразны, что я часто лишь диву давался, чего только не приходит корням в голову. Трехногая женщина. Человек-спрут. Подметальщик и циркач на ходулях. Макс мог выбрать любого.

Позже, я подарил их ему позже, потому что, еще не доходя до Датского леска, мы услышали равномерные удары топора и разгневанный голос; и, никого еще не видя, уже знали, что это голос Лаурицена — он бранится, угрожает и временами срывается от бешенства. Мы только обменялись взглядом, Макс и я, а потом медленно двинулись дальше, пока не увидели шефа, он преспокойно рубил деревья, тонкие стволы, предназначенные для изгороди, он, казалось, вовсе не обращал внимания на Лаурицена, вел себя так, будто его не замечает, со знанием дела оглядывал ствол, проводил по нему рукой, валил дерево и тут же принимался обрубать сучья.

Лаурицен, видно, не решался преградить ему дорогу или, зайдя спереди, ему угрожать, он держался на приличном расстоянии и со стороны рычал и облаивал шефа, без конца упоминая о своем старом праве и обычном праве, и грозил Шлезвигом.

— Мы еще встретимся в Шлезвиге, — даже крикнул он раз, подразумевая под этим суд.

Шагая сквозь папоротник, он шел следом за шефом к очередному дереву, при этом у него развязалась обмотка и волочилась следом, будто распустившийся бинт, что, однако, не мешало ему и дальше ругаться и обвинять шефа в краже чужой собственности, грабеже на чужой земле. Он вел себя так, будто Датский лесок принадлежал лично ему, кричал:

— Вы еще об этом пожалеете! — И еще крикнул: — Вы, приблудыши.

И когда он это крикнул, шеф опустил на землю топор и впервые на него в упор посмотрел, только посмотрел, на что Лаурицен поперхнулся и принялся обеими руками попеременно собирать свою обмотку. А шеф, не сказав ни слова, продолжал работать, пока не срубил столько, сколько ему было нужно; он ничего не возразил Лаурицену и никак его не обрезал, даже когда тот снова стал грозить Шлезвигом, перед тем как наконец ретироваться. Нам шеф сказал только:

— Видно, кое-кто порядком разволновался.

И больше ничего не сказал, сразу взял нас в оборот, нагрузил четырьмя стволами, два на левое и два на правое плечо, а сам вскинул на плечо топор, и мы все двинулись к Коллерову хутору, где он чинил сгнившую ограду. Что у Макса не осталось больше времени ему помочь, он принял к сведению легким кивком, после чего с такой ожесточенной точностью загнал в дерево гвоздь, что у меня по спине пробежали мурашки.

Эвальдсен все еще спит под елочками, спит, хотя возле него стоит кто-то и сверху на него смотрит, да это никак Плумбек, пастор Плумбек, во всяком случае, такой же ширококостый и седовласый, с такой же бычьей шеей, да и черная шляпа вроде бы его. Носком башмака он расталкивает нашего десятника, наклоняется и трясет его, и вот Эвальдсен приподнимается и удивленно таращится, как только он это умеет, стряхивает с себя сон, встает и, видно, оправдывается перед пастором Плумбеком. Не очень-то поговоришь, коли тебя в этот час будят на твоем рабочем месте; Эвальдсен кивает в мою сторону, порывается идти, должен идти, однако сперва вынужден ответить, на какой-то вопрос, по-видимому, насчет шефа, потому что пастор Плумбек уже стоит на Главной дороге, ведущей к крепости, и через плечо большим пальцем указывает на дом. А Эвальдсен, конечно, скажет то, что всегда говорит, когда у него о чем-нибудь допытываются: «И слухом не слыхал, и видом не видал». Если б только знать, зачем пастору Плумбеку понадобилось сегодня говорить с шефом, ему, который обычно приходит-то лишь затем, чтобы получить пожертвование на новую колокольню или на починку скамей в церкви; но, может, это его позвали другие, чтобы услышать его мнение о начатом деле по признанию недееспособности. Он направляется в крепость.

Жариться; как часто, готовя нас к конфирмации, он грозил нам тем, что мы будем жариться в аду, если не станем следовать десяти заповедям, если станем грешить в большом и в малом. Стращая нас, он топал по комнате, и его серые глубоко посаженные глаза останавливались на мне, всегда напоследок на мне — не знаю даже почему; знаю только, что он брал на прицел меня, когда говорил об уготованных нам муках.

Бог дал вам десять заповедей вместо зеркала, говорил он, и если вы хотите знать, насколько грешны, посмотритесь в него.

Вот что он говорил и тут же перечислял кары, которые ожидают каждого преступившего заповедь. Одно время я так боялся, что даже приделал к своей двери на Коллеровом хуторе вторую скобу и засов, грех не должен ко мне проникнуть, и слуховое окно я тоже держал закрытым, только затем, чтобы меня не захватил врасплох грех, все то зло, которое тащит нас в преисподнюю, как говорил он.

Однажды я должен был рассказать притчу о большом ужине, историю о состоятельном человеке, который сделал большой ужин и очень разгневался, потому что те, кого он пригласил, начали в последнюю минуту извиняться; но он смирил свой гнев и послал раба звать всех увечных, слепых и хромых с улицы, и с ними опустошил все миски, сковородки и противни, а под конец сказал, что других, отказавшихся прийти, никогда больше не пригласит. Пастор Плумбек сидел совсем близко, прямо напротив меня, слушал, и по его багровому лицу видно было, что он доволен, но затем предложил мне объяснить притчу; он утверждал, что Иисус Христос был превосходным рассказчиком и в каждой его истории скрыт глубокий смысл; его-то я и должен изложить коротко и ясно.

А мне в голову лезли лишь отговорки, которыми приглашенные объясняли невозможность прийти на большой ужин: один купил себе волов и должен был о них позаботиться; другой купил землю и должен был пойти посмотреть