Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

в колдовстве в Европе и Новой Англии колониального периода, отмечается, что гнев, зависть, похоть, честолюбие, тщеславие считались отличительными признаками ведьм и – шире – признаками слабости, свойственной женскому полу. Женщин, отличавшихся дурным нравом и склонностью к сквернословию, охотно клеймили как колдуний. Но Кэрол Карлсен предостерегает нас от ловушки, в которую можно попасть, если руководствоваться репрессивными нормами того времени: в соответствии с ними, смирение и молчаливость относились к достоинствам женщины, а откровенность и наличие своего мнения осуждались [Karlsen 1987: 117–152].

В предыдущей главе мы встретили нескольких малопривлекательных особ, воплощавших тот тип, который нередко встречался среди русских женщин, заподозренных в колдовстве, – соседи и знакомые описывали их как чрезвычайно отталкивающих. Некоторые, похоже, даже пользовались этим в профессиональных целях – например, известная нам Дарьица, которая наводила страх на всю округу, извергая проклятия и угрожая вызвать мужское бессилие. Одна крестьянка вспоминала, как Дарьица сыпала угрозами на свадьбе: «Мужик, шлюхин сын, будешь в моих ногах кланяться!» Странствуя от дома к дому и от города к городу, посещая разные торжества, Дарьица имела обыкновение «лаять всякими недобрыми словами и мертвою клятвою»[290]. По любым понятиям эта женщина не отличалась скромностью и благонравием. Но ни один из обвинителей Дарьицы не указывал, что ее агрессивность нарушает какие-либо гендерно обусловленные нормы, и не считал ее поведение особенно скандальным по той причине, что его демонстрировала женщина. Муж Дарьицы, Некраска Трофимов, говорил, красочно расписывая способности жены: «Нет де такой знатницы, что жена его Некрасова Дарьица не знает». Но главное – Некраска вел себя столь же скандально, и поведение мужа и жены расценивалось свидетелями одинаково, без особой разницы в описаниях. Судя по их показаниям, муж и жена употребляли одни и те же слова, угрозы и проклятия – но никто не делал никаких комментариев по этому поводу. Так, несколько свидетелей утверждали следующее: «На пиру у вдовы у Дарьи Анофриевой дочери Дарьицын муж Некраска побранился со вдовым попом Данилою и молвил де Некраска попу Даниле: съем де я, тебя чем нибудь». На другом пиру Некраска угрожал Свириде Свиридову: «Зять твой Федька с женою своею сам спать не спит и тебе также с женою своею не спать!»[291]. Раздражительные, бесцеремонные, драчливые и грубые, супруги обладали одними и те же отрицательными качествами, которые вызывали подозрения в равной мере, независимо от пола.

На каждую женщину, обвиненную в произнесении проклятий, приходилось четверо мужчин, якобы изрекавших угрозы – от конкретных («Быть бы тебе от меня под овином сожжену!») до зловеще-неопределенных («Увидите, де, что де над вами будет!»)[292]. Исходившие из уст мужчин или женщин проклятия были, как выразилась Джейн Каменски в работе о ведьмах в Новой Англии, «словесным эквивалентом банковского чека, сулившего плохие новости своему предъявителю» [Kamensky 1997: 161]. В Шацке (1647) обманутая любовником женщина сотворила проклятие при помощи заговора и волоса жертвы: «Как мертвый не вставает, так бы он Федор не вставал»[293]. В 1628 году овдовевшая горожанка навлекла на себя подозрения, когда навестила женщину из того же города и стала угрожать ей: «Де вам на моем дворе жить до весны». В 1660 году драгун из Сокола бросил загадочную угрозу в адрес своих товарищей: «Человек де не успеет оком мигнуть и я де на человеке все волосы перечту!»[294]. Как отмечает Каменски, «со временем угроза созревала в полную силу. <…> “Тот факт, что проклятие запоминалось, соответствовало его лингвистической форме”» [Kamensky 1997: 160][295].

В Европе и Северной Америке раннего Нового времени несдержанность на язык рассматривалась как специфически женское свойство. Употребление проклятий и брани уничтожало тонкую грань между ведьмами и женщинами в целом [Kamensky 1997: 158–159][296]. В России склонность ко гневу и злонравию была равномерно (и щедро) распределена среди всего населения и на практике осуждалась одинаково, независимо от пола.

Для того, кто пытается выявить гендерно обусловленные магические практики в России, предположения, построенные на основе европейских моделей, оказываются бесполезными. Как представляется, в глазах как государевых служащих, так и свидетелей те качества того и другого пола, которые вызывали особое внимание европейских авторов раннего Нового времени, выглядели несущественными, когда речь шла о колдовстве и преследованиях за него.

Гендерные свойства и магия как символические средства коммуникации

Жителям России, у которых было немного возможностей для самовыражения, магия и колдовство помогали постичь мир и свое место в этом мире. Если рассматривать колдовство в качестве символического средства коммуникации, обнаруживаются две сферы, где «мужской» и «женский» магические языки существенно различались. Анализируя «дискурс, связанный с магией и колдовством, во Франции и Германии раннего Нового времени», Герхильд Шольц Уильямс указывает, что женщины составляли большинство казненных за колдовство не только потому, что в позднее Средневековье и раннее Новое время оно считалось женским преступлением, но и по той причине, что женщины были отстранены от участия в дискуссиях по этому поводу. Не имея, в отличие от мужчин, доступа к образованию, они не могли получить и важнейшие инструменты, необходимые для участия в диалоге, а тем более – средства для того, чтобы формировать дискурс. Определение «своего» (православный, практикующий законную магию) и «чужого» (иноверец, практикующий незаконную магию) все больше зависело от способности человека участвовать в формировании языка избранной, а потому привилегированной группы. Женщины, особенно старые и бедные, неизменно составляли обширную маргинальную группу, а это означало, что они больше остальных рисковали оказаться вне защитной границы, очерчивающей православное общество [Williams 1995: 11].

Если говорить о России, то и здесь контроль над дискурсом играл решающую роль в борьбе против колдовства, однако инструменты и условия полемики в силу исторических условий существенно отличались и границы приемлемого были проведены по-другому. В отсутствие «высокой» магии, научной или натуральной, противостоящей нечистой, дьявольской магии (тоже не слишком-то разработанное в Московии понятие), оппозиции устного и письменного, ученого и народного, мужского и женского действовали иначе и контроль над «дискурсом» был куда более трудной задачей.

Практикующие чародеи, их клиенты и жертвы, и даже представители властей, свидетели и все те, кто по той или иной причине оказывались вовлечены в дискурс о колдовстве, использовали термины, относившиеся к сфере волшебного, в дополнение к другим способам коммуникации и самовыражения. Представители самых разных областей деятельности встречались в общем дискурсивном поле, прибегали к одному и тому же понятийному инструментарию. В пределах этого поля русские мужчины и женщины обычно прибегали к одинаковому набору слов и поступков, но порой употребляли их в различных регистрах. В разделах, посвященных письменной магии, связываемой