Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Михаил Забоков

Однако помимо заботы обо мне в словах близняшки я уловил и потребность моего участия в нем самом. Знать, что кто-то нуждается в тебе, с нетерпением дожидается твоего возвращения домой, — согласитесь, без этих простых ожиданий наша жизнь была бы неполной. Так нуждается во мне, например, большой пудель по кличке Люська, чьи анализы на лептоспироз и трихомонадный вагинит, выделенные в ветеринарном Свидетельстве отдельной строкой, вызвали во мне столь неоднозначную реакцию. И я представил себе: намаявшись за целый день на работе, возвращаюсь я домой усталый и разбитый, два раза коротко нажимаю кнопку дверного звонка и слышу в ответ отрывистый лай собаки, а потом жуткую возню по ту сторону порога за право — кому открывать дверь; с применением крепких выражений и частичного рукоприкладства, как правило, победу в этой схватке одерживает Мирыч, которая, не успев толком отойти от только что бушевавшей борьбы, с приветливой улыбкой открывает мне дверь, но продолжает по инерции еще собачиться с Люськой, в то время как та, заходясь от счастья лицезреть дорогого друга и вдыхать родной аромат его прелых ног, просто не знает, как выразить свой восторг; она с частотой вертолетного пропеллера виляет хвостом, жутко щерится и мотает из стороны в сторону головой, потом принимается подскакивать на месте, норовя слизнуть с моего утомленного лба капельки выступившего пота, — после успешной приемки комиссией нового лифта, подниматься на шестой этаж чаще приходится пешком, потому что, как поясняют механики этого технического чуда, требуется не менее полугода, чтобы лифт приработался, а прошло всего лишь пять месяцев, — затем она оглашает лестничную площадку диким протяжным воем, после чего пулей бросается в комнату и притаскивает в зубах первый попавшийся на глаза предмет из моих личных вещей — то ли жеваную пачку сигарет, то ли домашний тапочек, то ли изорванные страницы этой многострадальной рукописи, а позже, в более спокойной обстановке, уткнувшись мордой мне в колени, начинает жалобно скулить и во всех подробностях рассказывать сложные перипетии прожитого дня, который, строго говоря, был не так уж и плох, но мог бы быть куда лучше, если бы я вообще не ходил на работу. Ну как тут можно оставаться безучастным, когда в тебе так нуждаются!

Впрочем, хватит об этом. Довольно щенячьих нежностей. Пришла пора платить по счетам. Пусть теперь этот сын степей кровью смоет нанесенное мне оскорбление. Так на что он там прозрачно намекал своей душевнобольной инфузорией?

— И что же тебя не устраивает в моей концепции священной войны с чиновничеством в России? — сказал я со строгим прищуром, будто истинный смысл моих слов заключался не в прозвучавшем вопросе, а в желании видеть моего оппонента у дуэльного барьера. Хорошо бы уже покалеченным.

— Всё!

— Что значит всё? Может, ты еще скажешь, что у нас и чиновного сословия нет? Или, может, оно не измывается над народом?

— Какой народ — такой и чиновник! Что же до твоих тенденциозных литературных экзерсисов с претензией на глубокое теоретическое понимание российской общественной жизни со времен чуть ли не самого Рюрика, то звучат они малоубедительно и совершенно выбиваются из текста эссе. В остальном же, не скрою, произведение… бесспорно талантливое, высокохудожественное и умеренно философское.

Размякший от такого лестного отзыва, я застенчиво потупил взор и, забыв о недавно кипевшем во мне негодовании, повторил за ним робко с придыханием не избалованного похвалой попугая:

— Талантливое?

— Ничего более занимательного в своей жизни не читал! — заверил он меня без тени сомнения. — И если бы не ежедневная затурканность делами, я бы даже дочитал твой опус до конца.

Кое-как справившись с восторженными чувствами, порожденными только что изведанным литературным триумфом, я всё же решил уточнить:

— Говоришь: мои литературные упражнения «с претензией на глубокое теоретическое понимание российской общественной жизни со времен чуть ли не самого Рюрика — звучат малоубедительно…» Пусть так. А что же тогда убедительно звучит?

— Убедительно?… — Он надолго задумался, мысленно перелистывая страницы недочитанной рукописи. — Ну, там, про грибы, про стопарик после баньки. Ничего не скажешь — весьма душевно. Да, вот еще что, чуть не забыл. Неизгладимое впечатление оставляют горькие строки, звучащие как безутешный крик души, где автор клеймит позором свободолюбивых россиян, подменивших помыслы о демократии и гражданском обществе еще менее исполнимыми мечтами о справедливом распределении и честной власти. Как там у тебя? Дай вспомнить… Ах, да. Цитирую по памяти: «Да за-е…ла ты меня, Мирыч, со своими тапочками!» Какая депрессивная мощь! Сколько эпического трагизма! Какой накал безысходности! Или вот еще…

«Да он что — издевается надо мной, что ли? Так бессовестно выхолостить замысел автора! Ну разве в объеме стопарика болела у меня душа за судьбы демократии в России? Как минимум — бутылки! И при чем тут тапочки?»

— «…Я еще в своих сезон прокантуюсь!» — форсируя голосовыми модуляциями непереносимое человеческое страдание, истошно продекламировал он.

— Ладно, хватит лирики. Давай по существу. В чем ты видишь изъяны моей концепции?

— Да она у тебя вся соткана из сплошных натяжек и недомыслия. Тебя послушать, так можно подумать, что по одну сторону баррикад находимся мы — безвинные жертвы террора, непорочные узники совести, а по другую — они, — упитанные администраторы-душегубы, бездушные чиновники-кровососы.

— А что, разве не так?

— Да нет никаких баррикад, а если и есть некая демаркационная линия, то по обе ее стороны находимся мы, и только мы. Ты пойми, не будь этих чиновников, так были бы другие, ничем не отличающиеся от прежних, потому что среда их взрастившая, — это мы сами. Если бы сегодняшний чиновник — как выразитель системы — отличался от своего предшественника, то это была бы уже не Россия в ее привычном метафизическом понимании, а нечто совсем иное. Поэтому, как ты выражаешься, мы и воюем, но только сами с собой, со своей половиной сознания, обращенной к Востоку и условно называемой чиновничеством. Да и к тому же не воюем мы вовсе, а так — по-братски сосуществуем, ну вот как мы с тобой.

— То есть ты хочешь сказать, что наше сознание представляет собой «черный ящик», условно разделенный на два полушария: одно — западное, другое — восточное, и эти полушария в разной степени заполнены извилинами, несущими в себе мыслительно-духовные элементы?

— Ну вот, видишь, ведь можешь же, когда хочешь!

— Погоди, что же получается? Значит, эти полушария, ориентированные в восточном и западном направлениях, заполнены разным числом этих самых элементов, в зависимости от чего и складывается то или иное мировоззрение человека?

— В упрощенном виде примерно так.

— Тогда чем же заполнено западное полушарие, допустим, у депутата Ш. от фракции КПРФ?

— А ничем. Оно вакантно.

В моих глазах застыл ужас. Лицо перекосила мученическая гримаса боли. Я был одним нервным клубком. При одной мысли о том, что у депутата Ш. от фракции КПРФ одно полушарие… Чужая беда мертвой хваткой вцепилась мне в горло, перехватила дыхание, вызвала резкое повышение артериального кровяного давления. Чтобы не быть голословным, уточняю — систолического. «Инвалид, инвалид, инвалид, — неотрывно пульсировало у меня в висках, — инвалид на всю жизнь!»

Видимо, понимая, что депутата Ш. от фракции КПРФ уже не спасти, но еще можно побороться за жизнь сострадающего ему человека, от которого исходили такие же токи, как от Матери Терезы, он решил приободрить меня:

— Ну не надо, не надо. Будь мужчиной! В конце концов, всё не так уж плохо. И с одним полушарием люди могут быть вполне жизнеспособны. Им просто одного достаточно. Вон, к примеру, в Америке, — так там тоже почти все обходятся одним полушарием, только западным. А вообще-то всё гораздо проще.

— Неужели? Вот так так! И что же может быть проще двух полушарий: одного гипертрофированного, а другого — вакантного?

— Один неполноценный мозжечок!

Я остолбенел. Его познания в области высшей нервной деятельности человека ошарашили меня до глубины гипофиза. Какое-то время он наслаждался моей растерянностью, после чего деловито изрек:

— Ведь ты интерпретировал мои слова так, будто сознание раздвоено.

— А на самом деле? — едва выговорил я.

— Едино и неделимо.

— Вон оно как! Очень интересно. А с кем же я тогда сейчас разговариваю? И кого турнули сыны Израилевы за разведение костров в благословенную субботу?

— Так и знал, что ты это спросишь. Так вот, для психически здорового сознания раздвоение личности — не характерно.

— На что это ты уже в который раз намекаешь? Хочешь выставить меня душевнобольным?