Кокаиновый сад - Саломатов Андрей Васильевич

– Поехали, – охотно согласился Шувалов, – допиваем пиво и уходим. Делать здесь больше нечего. Вон, слепой уже на военные марши перешел, а я их не люблю. Маршировать на плацу, может, под них и приятно, но пить пиво – уволь. Я вообще из музыки люблю только блюзы. Под них душа лежит, свернувшись калачиком, и дремлет.

Зуев страшно, по-людоедски зевал, оглашая пивную басистым выдохом, а Шувалов болтал и болтал, пока Зуев не возмутился:

– Ой, ну хватит. Сил больше нет. Поехали.

– Такси берешь? – спросил Шувалов.

– Беру, если поймаешь, – ответил Зуев.

Они вышли из пивной и направились в сторону Таганской площади. Такси им подвернулось по дороге, в Товарищеском переулке. Бросив банджо на заднее сиденье, Зуев нырнул вслед за ним, устроился поудобнее и закрыл глаза.

– Просыпайся, – услышал Зуев голос Шувалова. – Плати и вылезай. Приехали.

Пока Зуев расплачивался и благодарил, Шувалов постучал в дверь. Через некоторое время дверь медленно отворилась. На пороге стояла хозяйка квартиры. Не вынимая потухшей сигареты изо рта, Галя произнесла несколько слов, вернее буквосочетаний, и Шувалов с Зуевым поняли, что она мертвецки пьяна.

– Ну, Галочка, ты все керосинишь, – весело сказал Шувалов. Он обнял ее за талию и вместе с ней вошел в комнату. Зуев прикрыл за собой дверь и услышал, как в несколько голосов пропели традиционное в этом доме: «Ну-у-у-у».

Когда Зуев наконец вошел в комнату, Шувалов уже разливал вино по стаканам. За столом сидели Кретов – плохой поэт, такой же плохой художник и музыкант, и какая-то смазливая девочка лет шестнадцати-семнадцати. Девочка, видимо, уже ничего не соображала. На каждое слово она отвечала хохотом и иногда выкрикивала бессмысленные фразы вроде: «Ну, что ты свои пять копеек суешь». Единственным относительно трезвым человеком здесь был Кретов. Он тут же отобрал у Зуева банджо и, балагуря, начал его настраивать.

– Будем, друзья мои, – патетически воскликнул Шувалов. Он сунул Гале в руку стакан с вином, чокнулся с ней и выпил. Галя же таращила невидящие глаза на Шувалова и тщилась что-то сказать, а тот поощрительно похлопал ее по широкому бедру, оглядел комнату и радостно сообщил Зуеву:

– Смотри-ка, и картины наши здесь. Какой Кука неосторожный.

А потом началось нечто такое, что трудно описать словами. Те, кто еще способен был двигаться и говорить, мгновенно напились. Шувалов, бесцельно помотавшись по комнате, завалился спать. Зуев после непродолжительной борьбы с пьяной совестью продал Кретову банджо за сорок рублей. Совершив обоюдовыгодную сделку, Кретов с Зуевым взяли уснувшую за столом девочку за руки и за ноги и потащили ее на кровать к Шувалову. По дороге девочка два раза падала на пол и ударялась головой о печку, но не проснулась. Галя, разбуженная шумом, встала и, также собираясь лечь, долго болталась от стены к стене, пока наконец не упала рядом с кроватью и не уснула. За столом остались лишь Зуев с Кретовым. Они налили себе вина, выпили и долго говорили ни о чем. При желании можно было бы передать суть этого разговора, но сам диалог более походил на текст, вырванный из пьесы самого абсурдного драматурга Томаша Сигети.

Все это безобразие длилось несколько часов. К тому времени как трудящиеся Москвы закончили работу и стали собираться в транспорте в огромные жужжащие толпы, Зуева и Кретова окончательно развезло. Зуев давно уже порывался уснуть прямо за столом. Он усердно изображал, что слушает Кретова, а сам искал наиболее удобную позу, чтобы забыться. А Кретов, видимо продолжая какую-то мысль, непонятно кому возражал. Он мотал головой, с трудом разлеплял глаза, и вышепётывал:

– Не будем говорить о возвышенном, не будем говорить о возвышенном. – При этом каждый раз интонации менялись, и было совершенно непонятно, просит он, требует или приказывает молчать о возвышенном в этом вертепе. Конец сомнамбулическому диалогу положил проснувшийся Шувалов. Он встал злой, взлохмаченный, но почему-то бодренький, будто все это время он не спал пьяным мертвецким сном, а бегал на морозе вокруг дома.

Шувалов подошел к столу, налил себе и Кретову. Оба выпили, и Кретов тут же аккуратно склонил голову на жирную оберточную бумагу с остатками копченой рыбы.

– Вставай, – сказал Шувалов и потряс Зуева за плечо. – Пойдем. Сколько можно сидеть в этой помойке?

Зуев вполне осмысленно посмотрел на Шувалова и тяжело поднялся со стула. Надо заметить, что Зуев довольно часто пил недобросовестно. Другими словами, филонил. Ему давно надоело сидеть за столом, но один он не решался покинуть дом из боязни остаться в одиночестве. Бывает, у пьяного человека наступает такой момент, когда он готов сидеть в обнимку с чертом, лишь бы кто-нибудь был рядом. Это был тот самый случай.

Пробуждение Шувалова Зуев воспринял как подарок судьбы. Он очень обрадовался и даже попытался изобразить эту радость на своем лице, но от долгого ожидания или усталости гримаса получилась кислой. Впрочем, Шувалов ее оценил. Он вообще всегда действовал на Зуева тонизирующе. Его природная энергичность и беспутная болтовня преобразовывали сумрачный мир, царивший в душе Зуева, до неузнаваемости. Какой-нибудь одной фразой Шувалов умудрялся обесценить любую жизненную трагедию, не говоря уже о драме. Крупные неприятности становились пустяками, неразрешимые проблемы – мыльными пузырями, а скучные обязанности – выдумкой дегенератов и мазохистов. И эта спасительная беспутность передавалась Зуеву с мелкими капельками слюны, которые Шувалов извергал из себя в большом количестве во время разговора. Точно так же Шувалов заряжался от Зуева. Он чувствовал прилив сил при виде своего друга. Этот тюфяк постоянно требовал за собой присмотра, и Шувалов напрягался, вовсю играл жизнерадостного повесу, действовал за двоих, получая от этого родительское удовлетворение.

– Мне домой надо зайти, – сказал Зуев, щупая свое лицо.

– Домой потом зайдем, – ответил Шувалов, – посмотри на себя в зеркало. Что тебе сейчас делать дома? Жена скандал устроит. Вечером пойдешь. Они лягут спать, а ты тихо-тихо, к супружнице под бочок.

– А куда сейчас? – растерянно спросил Зуев. Что-то холодное и липкое проползло у него в груди, когда он вспомнил о возвращении домой. Но не потому, что Зуев плохо относился к жене или семейная жизнь была ему очень уж в тягость. Просто дома он не появлялся уже около недели, а объяснить Ларисе свое долгое отсутствие не мог. Думать об этом не хотелось. Поэтому так легко соглашался Зуев с другом, когда тот предлагал отложить возвращение до вечера или утра следующего дня.

– Сейчас? – жуя хлебную корку, спросил Шувалов. – Да все равно. Не здесь же сидеть. Деньги-то у тебя еще есть?

Смущаясь, Зуев полез в карман и вытащил оттуда сорок рублей.

– Вот, есть немного.

– Откуда? – обрадовался Шувалов. Он рассчитывал в лучшем случае на пятерку, в худшем – на мелочь, а эти сорок рублей мгновенно выхватили его из грязной комнаты домика и швырнули в сияющие люстрами и зеркалами шашлычные, рюмочные, дорогие кафе и дешевые рестораны.

– Я банджо Кретову продал, – сознался Зуев.

– Молодец, – восхитился Шувалов, – молодчина! Все-таки ты не зря небо коптишь и народный хлебушек ешь.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Зуев. – Чужое банджо. Я взял-то его на два дня.

– Ой-ой-ой, – передразнил его Шувалов. – Нам стыдно. Ах-ах-ах!

– А, – отмахнулся рукой Зуев. – Я все равно не помню, где она живет. И как ее зовут, не помню. Чего добру пропадать?

– Вот-вот-вот, – обрадовался Шувалов. – Точно. Хочешь, я тебе еще пару причин придумаю. Чтоб уж успокоить свою совесть совсем и бесповоротно? – Болтая, Шувалов бросил Зуеву пальто, оделся сам, и, окинув взглядом комнату, друзья направились к выходу. Перед тем как закрыть за собой дверь, Зуев быстро вернулся, взял банджо и после этого покинул квартиру.

– Деньги-то, надеюсь, не оставил? – увидев инструмент, спросил Шувалов.

– Нет, – ответил Зуев, – как-нибудь отдам.

3

Да, богата была столица злачными заведениями. Только на Таганке можно было насчитать не менее десятка. Одна «Сказка» чего стоила. Это та, что на углу Таганской улицы и Товарищеского переулка. Чего там только не было, в этом уютном двухэтажном особнячке. И столовая, она же распивочная, и пивная, где собиралась вся таганская шатия, и пельменная. Правда, пельменную быстро закрыли, и «Сказке» вернули прежний статус – пивной. Говорят, из-за того, что там мраморной столешницей какому-то бедолаге голову вдрызг размозжило. Пьяненький был, уснул за остывшей порцией пельменей, да поскользнулся, а поскользнувшись, подбил одноногий стол с двухпудовой столешницей. Так и помер в бульоне от недоеденных пельменей – сказка, а не смерть. Что ж, спать стоя тоже нужно уметь.